Деревни - Джон Апдайк Страница 14

Жаркие поцелуи в тот первый вечер окончательно убедили Оуэна: Эльза, как говорится, положила на него глаз. Еще бы, он такой странный, чудной, всегда ходит один. Немудрено, что у бедной девочки закружилась голова. Она привязалась к нему до того, как он понял, что происходит. Его смущало, что она нездешняя, что она со своими широкими юбками и полосатыми гольфами лишь похожа на девчонок из Уиллоу. Тем не менее она ему нравилась.

Когда впоследствии Оуэн думал об Эльзе, ему вспоминались потертые велюровые сиденья автомобиля, тусклые огоньки на приборном щитке, резиновые коврики на полу, холодные дверцы. При включенной печке в машине становилось тепло и уютно.

Готовясь к свиданию, Оуэн брал отцовский «шевроле» довоенного выпуска, подержанную машину, купленную Маккензи при отъезде из Уиллоу. Отец обычно приезжал с работы в Норристауне в шесть вечера, и тогда Оуэн мог воспользоваться неотъемлемым правом достигшего определенного возраста американца — покататься на родительском автомобиле.

Иногда перед встречей с Эльзой он ездил повидать приятелей из начальной школы и посмотреть, что у них нового. Нового почти никогда не было. Теперь он смотрел на Уиллоу как бы глазами ссыльного: маленький поселок, где без него текла жизнь, жизнь повзрослевшей оравы с детской площадки. Проезжая знакомыми местами, он видел: с крыши дедова курятника попадало еще больше черепицы. Вряд ли он хотел снова жить здесь. Юность тасует колоду жизненных карт. Раньше он был зрителем, восхищавшимся Бадди Рурком и девчонками, которых не осмеливался представить себе нагишом. Теперь он сам стал действующим лицом.

С Эльзой в машине он впервые узнал, что это такое — настоящая нагота. Сначала его подруга лишь целовалась. Лизались они до одури, с закрытыми глазами, словно преграждая опущенными веками поток желания. Оуэну казалось, будто он растворяется в этом солоноватом, насыщенным особым запахом пространстве. Ощущение было совсем не похоже на то, что он испытывал в тайном прибежище лихорадочной мастурбации. Когда за стеной утихало бормотанье родителей, он, завернувшись в простыни, нащупывал левой рукой верного дружка, налаженный механизм безумно сладкого освобождения. Эта секунда возвращала его в младенчество и еще дальше — к тугому узлу новизны, к мигу бессознательного блаженства — быть.

И вот в эту сугубо личную, заповедную зону вторгается другой человек, что-то ищущий. Мысленно он старается неуклюже, но неудержимо добраться до самой сердцевины его существа.

Карие, с ледяной поволокой глаза Эльзы влажнели. При свете уличного фонаря, проникающего сквозь ветровое стекло, Оуэн видел ее улыбку и темные впадины ямочек на щеках. Она смотрела на него краешком глаза и откидывалась спиной к дверце машины, обжигая ноги обогревателем. Казалось, она каждый раз готова была позволить ему чуточку больше, чем накануне. Передние кресла в те времена служили подросткам и сиденьем, и ложем. Оуэн не собирался отдавать завоеванные территории девичьего тела. Впрочем, дальше неистового лизания дело не шло. Все-таки в машине все неудобно, даже если это ее машина. Эльза была на два года младше его, но уже имела водительские права. Когда старенький «шевроле» семейства Маккензи был в ремонте или его брал по неотложным делам кто-нибудь из взрослых, она заезжала за Оуэном на зеленом «додже» или даже на новом темно-синем отцовском восьмицилиндровом «крайслере». Мать Оуэна неохотно приняла факт, что Эльза стала «девушкой» ее сына — что бы это ни значило в пору, когда мир перевалил во вторую половину столетия.

Когда Эльза приезжала на роскошной родительской машине, ее иногда приглашали в дом, в гостиную, где громоздкая мебель старого Рауша смотрелась весьма неприглядно. К тому же на полу здесь клубились комки шерсти с двух колли — мама решила, что в деревне нужно держать собак. На фоне едва скрываемой бедности разодетая Эльза выглядела помпезно. Чтобы не стеснять гостью, старики бормотали извинения и, шаркая, удалялись в свою комнату, а та усаживалась, красиво закинув ногу на ногу, и начинала оживленную светскую беседу. Ее карие, с медовым отливом глаза блестел и, ярко накрашенные губы улыбались. Во фланелевой рубашке с коротковатыми рукавами и в обшарпанных башмаках на шнурках, такими грубыми по сравнению с изящными Эльзиными ботиночками, Оуэн чувствовал себя неуютно, как бы даже лишним, пока хозяйка дома и гостья обменивались, как на дуэли, любезностями. Будучи дочерью удачливого провинциального предпринимателя, мать Оуэна тоже в свое время хорошо одевалась и знала правила этикета, знала, «как себя подать». Но знала она и то, как в действительности ведут себя люди, однако это уже другой разговор.

И вот приличия соблюдены, можно вырваться на свободу. Проехав кинотеатр и поле для малого гольфа, они останавливаются. Когда за рулем Эльза, она кажется Оуэну незнакомкой, с кем следует начинать с нуля. И вообще это неправильно, если машину ведет девушка. Целоваться тоже неудобно.

— Может, поменяемся местами? — говорит Эльза.

Голос у нее сейчас хрипловатый и ниже того учтивого, по-немецки неторопливого тона, каким она разговаривает с учителями и с его матерью. Губная помада ее уже размазалась по восковому в фонарном свете лицу. Иногда они останавливаются в укромном местечке на Кедровом холме позади «Молочной королевы», которое он знает с детства. Он жил милях в десяти отсюда, она — в четырех, только в другом направлении, к югу. Оуэн хорошо представлял себе топографию Уиллоу и потому знал, где их не застигнут. Иногда они ехали к Глинистой горке и останавливались в том месте, где когда-то был парк Победы, теперь уже развороченный строительными машинами. По мере того как расширялась зона дозволенного Эльзой, Оуэн выбирал закоулки получше — там им не полоснет в лицо полицейский фонарик, как это однажды случилось за длинными навесами старого фермерского рынка.

— Давай, — соглашается он, — если ты не возражаешь, чтобы я сел за руль.

— Нисколечко! Этот руль тычется в мои ребра, и тут даже не повернуться. Не понимаю, как ты терпишь такое неудобство.

— Эльза, крошка, когда ты со мной, я не замечаю таких мелочей. Ладно, я выйду, а ты передвигайся.

Оуэн открывает и закрывает дверцу «крайслера» на стороне пассажира (та захлопывается мягко, без скрежета или стука) и спешит обежать широкий хромированный бампер с прикрепленным над ним запасным колесом с белыми дисками, спешит, ибо чувствует: его член уже распрямился, набух, и он боится за что-нибудь зацепиться им даже из-под ткани брюк. Но вот он наконец сел. Рулевое колес обшито замшей. Он подвигается по широкому, где поместятся трое, сиденью к Эльзе.

В свете фонаря с улицы поблескивают ее жемчужная сережка и волоски на пушистом, с короткими рукавами свитере из ангорской шерсти. Она позволяет ему приподнять свитер, просунуть руку под лифчик и погладить шелковистую кожу мягких бугорков. Эльза девочка упитанная, однако грудки у нее маленькие, словно не сформировались окончательно. Потом, осмелившись поднять свитер еще выше и снять лифчик, он видит, что грудь у нее довольно плоская, почти такая же, как у него. И все равно бугорок под ладонью нежный, словно навернувшаяся на глаза слеза. Однажды они тоже остановились здесь. Моросил дождь, и он видел, как по ее груди скользят тени от стекающих по ветровому стеклу дождинок. Соски у нее были маленькие, симпатичные, похожие на кроличьи носики. Он лизал их, и целовал, и сосал, пока она не сказала ему хрипловатым, совсем не немецким голосом: «Хватит, малыш», и не подняла его голову, как парикмахер при стрижке. Выпрямившись, он обслюнявленным пальцем снова и снова обводил ей соски, и ему было так хорошо, что кружилась голова.