Синдром Петрушки - Дина Рубина

«…И будь ты проклят со всем своим балаганом! Надеюсь,никогда больше тебя не увижу. Довольно, я полжизни провела за ширмойкукольника. И если когда-нибудь, пусть даже случайно, ты возникнешь передомной…»

Возникну, возникну… Часиков через пять как раз и возникну,моя радость.

Он аккуратно сложил листок, на котором слово «кукольник»преломлялось и уже махрилось на сгибе, сунул его во внутренний карман куртки иудовлетворенно улыбнулся: все хорошо. Все, можно сказать, превосходно, онавыздоравливает…

Взглядом он обвел отсек Пражского аэропорта, где в ожиданиипосадки едва шевелили плавниками ночные пассажиры, зато горячо вздыхал кофейныйзмей-горыныч за стойкой бара, с шипением изрыгая в чашки молочную пену, и вновьпринялся рассматривать двоих: бабушку и внучку-егозу лет пяти.

Несмотря на предрассветное время, девочка была полнаотчаянной энергии, чего не скажешь о замордованной ею бабке. Она скакала то направой, то на левой ноге, взлетала на кресло коленками, опять соскальзывала напол и, обежав большой круг, устремлялась к старухе с очередным воплем: «Ба! Ачем самолет какает, бензином?!»

Та измученно вскрикивала:

– Номи! Номи! Иди же, посиди спокойно рядом, хотя бминутку, о-с-с-с-поди!

Наконец старуха сомлела. Глаза ее затуманились, головамедленно отвалилась на спинку кресла, подбородок безвольно и мягко опустился,рот поехал в зевке да так и застопорился. Едва слышно, потом все громче в немзапузырился клекот.

Девочка остановилась против бабки. Минуты две неподвижнохищно следила за развитием увертюры: по мере того как голова старухизапрокидывалась все дальше, рот открывался все шире, в контрапункте храпазаплескались подголоски, трели, форшлаги, и вскоре торжествующий этот хорал,даже в ровном гуле аэропорта, обрел поистине полифоническую мощь.

Пружиня и пришаркивая, девочка подкралась ближе, ближе…взобралась на соседнее сиденье и, навалившись животом на ручку кресла, медленноприблизила лицо к источнику храпа. Ее остренькая безжалостная мордашка излучалаисследовательский интерес. Заглянув бабке прямо в открытый рот, она застыла вблагоговейно-отчужденном ужасе: так дикарь заглядывает в жерло рокочущеговулкана…

– Но-ми-и-и! Не безззобразззь… Броссссьш-ш-ша-лить-сссссь… Дай бабуш-шшш-ке сссс-покойно похрапеть-ссссь…

Девочка отпрянула. Голос – шипящий свист – раздавался не избабкиного рта, а откуда-то… Она в панике оглянулась. За ее спиной сиделстранный дяденька, похожий на индейца: впалые щеки, орлиный нос, вытянутыйподбородок, косичка на воротнике куртки. Самыми странными были глаза: цветагустого тумана. Плотно сжав тонкие губы, он с отсутствующим видом изучал таблонад стойкой, машинально постукивая пальцами левой руки по ручке кресла. А там,где должна была быть его правая рука… – ужас!!! – шевелилась,извивалась и поднималась на хвосте змея!

И она шипела человечьим голосом!!!

Змея медленно вырастала из правого, засученного по локотьрукава его куртки, покачивая плоской головой, мигая глазом и выбрасывая жало…

«Он сделал ее из руки!» – поняла девочка, взвизгнула,подпрыгнула и окаменела, не сводя глаз с этой резиново-гибкой, бескостной руки…В окошке, свернутом из указательного и большого пальцев, трепетал мизинец,становясь то моргающим глазом, то мелькающим жалом. А главное, змея говориласама, сама – дядька молчал, чесслово, молчал! – и рот у него был сжат, каку сурового индейца из американских фильмов.

– Ищо! – хрипло приказала девочка, не сводя глазсо змеи.

Тогда змея опала, стряхнулась с руки, раскрылась большаяладонь с длинными пальцами, мгновенно и неуловимо сложившись в кролика.

– Номи, задира! – пропищал кролик, шевеля ушами ипрыгая по острому колену перекинутой дядькиной ноги. – Ты не одна умеешьтак скакать!

На этот раз девочка впилась глазами в сжатый рот индейца.Плевать на кролика, но откуда голос идет? Разве так бывает?!

– Ищо! – умоляюще вскрикнула она.

Дядька сбросил кролика под сиденье кресла, раскатал рукавкуртки и проговорил нормальным глуховатым голосом:

– Хорош… будь с тебя. Вон уже рейс объявили, растолкайбабку.

И пока пассажиры протискивались мимо бело-синих приталенныхстюардесс, запихивали сумки в багажные ящики и пристегивали ремни в своихкреслах, девочка все тянула шею, пытаясь глазами отыскать чуднóгоиндейца с косичкой и такой восхитительной волшебной рукой, умеющей говорить наразные голоса…

А он уселся у окна, завернулся в тонкий плед и мгновенноуснул, еще до того, как самолет разогнался и взмыл, – он всегда засыпал вполете. Эпизод со змеей и кроликом был всего лишь возможностью проверить насвежем зрителе некую идею.

Он никогда не заискивал перед детьми и вообще мало обращална них внимания. В своей жизни он любил только одного ребенка – ту, ужевзрослую девочку, что выздоравливала сейчас в иерусалимской клинике. Именно всостоянии начальной ремиссии она имела обыкновение строчить ему гневные окончательныеписьма.

* * *

Привычно минуя гулкую толкотню зала прибытия, он выбралсянаружу, в царство шершавого белого камня, все обнявшего – все, кроме разве чтонеба, вокруг обставшего: стены, ступени, тротуары, бордюры вкругволосато-лакированных стволов могучих пальм – в шумливую теплынь приморскойполосы.

Всегда неожиданным – особенно после сирых европейских небес– был именно этот горячий свет, эти синие ломти слепящего неба меж бетоннымиперекрытиями огромного нового терминала.

Водитель первой из вереницы маршруток на Иерусалим что-токрикнул ему, кивнув туда, где, оттопырив фалды задних дверец, стоял белыймини-автобус в ожидании багажа пассажиров. Но он лишь молча поднял ладонь: несейчас, друг.

Выйдя на открытое пространство, откуда просматривалисьхвосты самолетов, гривки взъерошенных пальм и дельфиньи взмывы автострад, ондостал из кармана куртки мобильный телефон, футляр с очками и клочок важнейшейбумаги. Нацепив на орлиный нос круглую металлическую оправу, что сразу придалоего облику нарочитое сходство с каким-то кукольным персонажем, он ребром ногтянатыкал на клавиатуре номер с бумажки и замер с припаянным к уху мобильником,хищно вытянув подбородок, устремив бледно-серые, неизвестно кого и о чемумоляющие глаза в неразличимую отсюда инстанцию…