Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина Страница 13

В общем, в больницу вместе с Волковой я не поехала, к врачам, в отличие от всех сознательных, дозвониться не пыталась. А пыталась я попросту отключиться.

Верный способ избавиться от тяжёлого осадка: переспишь с ним, он сам уйдёт. Не из презрения, а от полной и окончательной удовлетворённости. Раньше этот способ всегда действовал — закутаешься в одеяло, из сна потом выглянешь одним глазком, смотришь — ушло всё гадкое, прошла паника. Утряслось, нормализировалось, притупилось. Как с алкоголем. Если после яростной пьянки раньше нужного проснёшься — ой, кошмар! и голова раскалывается, и воспоминания какие-то пилят, и во рту — словно чужие козы общественный сортир устроили. Срочно нужно снова засыпать. И лишь когда после очередного просыпания мир покажется затихшим и обнадёживающим, тогда можно вставать. Значит, опасность миновала. Значит, осадок уже ушёл.

Чего-то мне в последнее время этот способ всё чаще отказывает. Провалилась в небытие. Открываю глаза порывисто, — как было на душе гадко, так и осталось. «Ох, не по себе мне… Ох /чую гибель/!» То ли груз стал неподъёмнее, то ли сон прозрачнее.

Где-то в районе комнаты Артёмыча врубили пылесос. Ой, не трогайте меня! В редакцию ведь только вечером выбираться. Дайте, блин, отмокнуть в нереальности.

Телефон. Ой, не трогайте меня! Дайте от Джека вашего Лондона и тараканов сном отмыться. Но сотовый пищит. Зловредно и настойчиво. Хватаю нервно трубку.

— Алло! Марина Бесфамильная? — голос неприятный, но мужской, — Ты, малыш?

Что-то в интонациях собеседника кажется знакомым. «Это ж Золотая Рыбка!» — врубаюсь, наконец.

— Я, — отвечаю, закуривая. Хоть какая-то польза от этого пожара. В комнатах теперь, что кури, что не кури — всё равно дышать нечем.

— Это Геннадий, — пыхтит трубка, — Ну тот, что из-за сумочки приставал… Слушай, я тут с одним человеком кое-что перетёр. В общем, это… Надо встретиться.

— По какому поводу? — спрашиваю сухо, так, будто «по какому праву?».

— По-твоемУ, по поэтическому, — раздражается моей инертностью собеседник.

— В смысле? — на этот раз откровенно теряюсь, — Я сейчас не могу. У меня пожар.

— У всех пожар, — он явно тяготится тем, что нужно сказать, — Короче, звезду из тебя делать будем. Если подойдёшь. Ясно?

Нет. Не ясно. Но по телефону, наверное, и не прояснится. Какую звезду? Что за очередной виток абсурда? Ладно, в глаза посмотрю, разберусь воочию…

— Что молчишь? Ты это…

— Я сегодня после девяти освобождаюсь. Куда подъехать? — я, наконец, окончательно просыпаюсь.

— О, это ж другое дело! — радуется собеседник, — У нас с семи заседание. Но ты к девяти подходи. Разберёмся.

Он назначает встречу в каком-то неизвестном кабаке. Название это мне ни о чём не говорит.

— Ну, это там, от Никольской сразу… — объясняет Геннадий.

— Таксист разберётся, — обрываю на полуслове, исподволь сообщая, что на роль бедной родственницы пробоваться не собираюсь, — Да, — вхожу в раж, — И не звони мне больше в такую рань. Я в это время ещё не принимаю.

— Принимаешь? — собеседник цепляется за знакомое слово, понимающе хмыкая, потом спохватывается, — Это плохо, что принимаешь. У нас тут табу. Боремся за здоровый образ жизни, такс-кать.

— Видать, есть, с чем бороться, — насмехаюсь и объяснять об иных значениях слова «принимать» не собираюсь, — До встречи.

…Адекватно б восприниматься…/ Не приятно, но не сбывается, — цитирую сама себя, потому как очень в тему, — В раскорячку крадутся мысли,/ На удачу перо наточено./ Всё растрачу на эти выси./ Пусть без сдачи, но чтоб вне очереди…

Пусть без сдачи, точнее пусть без отдачи вовсе, но съезжу, поговорю… Сколько раз уже ездила, разговаривала «о своём о поэтическом»… Всё без толку. Время впустую, слова на ветер, душа навыданье. То толстый дядя-критик вокруг своего неотразимого бесподобия собирал толпу юных поэтиков, чтобы оттачивать на них своё знание жизни, обзывая всё это возрождением «цеха поэтов». То авангардного вида застарелая поэтесса (по совместительству жена известного банкира) приглашала в свой литературный салон (по совместительству роскошную веранду потрясающего особняка), дабы в ограниченном кругу все могли поделиться своими безграничными творческими способностями. То один матёрый журнал объявлял о солидном конкурсе современной поэзии, конкурсе с персональной издательской программой, между прочим…

Жалею только, что не сложилось с журналом. Там всё действительно всерьёз было. Может даже и не куплено ничего. Скорее всего, не куплено. В поэзии покупать невыгодно. Только не сложилось — председатель конкурсной комиссии знакомым, блин, оказался. Не могу ж я, солидная тётка, при всей своей журналистской братии до участия в конкурсах снисходить. Обсмеют мой заплыв в лягушатнике.

— Ты, Марина, — скажут, — Евтушенко своими виршами на целых пять минут охмурила. Он даже на лекцию к американским студентикам опоздал, пока тебе в их же американском коридоре втолковывал, что «Леди Смерть» — цитата неудачная, а в целом стихотворенье твоё очень неплохое и имеет право на большое плаванье. Что ж ты, Марина, — скажут, — После оценки Евтушенко ещё каких-то похвал требуешь? Тебе и так всё легко даётся, а ты ещё и корпящим над победой дарованиям дорогу перебегать пытаешься. Смешно прям и стыдно!

Я им, конечно, отвечу, что от оценок Евтушенко моим стихам тепло, но не вольно, а от издательской программы конкурса, может, они это самое «большое плавание» и поимеют. Я и так ответить смогу, и даже матом послать, если нужно будет. Да только имидж от этого не восстановится. А у нас в столичной журналистике только им одним и кормишься. В общем, не смогла я тогда себя убедить на конкурс податься. О чём по сей день жалею. Потому что в других местах издательскую программу не предлагали.

Вот и приходится всем подряд визитки раздавать и самостоятельно искать спонсоров на человеческий тираж сборника. Материалы-то для него давно уже свёрстаны были. И сборник получался отпадный. Моя резкая истерия, оттенялась там бездонной нежностью Сонечкиных текстов, перетекала потом в Анькину трансцендентность, а Карпушина непосредственность, рассмешив, безжалостно кидала душу читателя на холодные лезвия Белинского острословия. В общем, полноценный сборник некоторых современных поэтов в наличие у меня имеется. Осталось только найти спонсора. Да, да, господа меценаты. Современные Пастернаки и Цветаевы тыкались никем не узнанные по вашим приёмным со своим новорожденным сборником. А вы их рассеянно слушали и осуждали мысленно, потому что существуют общепринятые традиционные способы отмывки денег и благотворительности, а издание поэтических сборников к ним не относится. Если читаете сейчас этот текст (если вы вообще читаете, вопреки броне собственной занятости), задумайтесь, господа, поразмыслите!

У толстого дяди-критика в возрожденном «цехе поэтов» я тогда появилась с шикарными ногами. Купилась на гумилёвское название, пришла полюбопытствовать. Ничего особенного. Ноги мои самым ярким событием встречи оказались. Критик с них глаз не сводил, в разглагольствованиях об уместности четырехстопного ямба постоянно запинался. Девочки тамошние, в джинсу обряженные, дыры мне на колготках завистливыми взглядами прожигали. Юнцы как-то смущенно отворачивались, я их мечты о возвышенном в явно плотское русло сбивала. В общем, делать мне там было совсем нечего. После, в ближайшем кабаке да приватной беседе, критик наскоро воспел мои ноги бездарным совершенно четверостишием и предложил о работе не разговаривать. У нас с ним представления о работе кардинально не совпадали. Для меня выверение строчек и разговоры о планируемом сборнике — как раз отдых, а вот демонстрация ног — самая, что ни на есть, работа. На этом кардинальном несовпадении и расстались. Не люблю усатых и сильно пьющих. Критик попадал в обе категории, и я отказала. А стихи мои, как и все прочие, его совершенно не интересовали. Он за свою долгую рабочую жизнь критика от них страшно устал.