Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл Страница 12

В дождливые дни жизнь на улицах замирает. Флористы убирают цветы с тротуаров, сотрудники кафе заносят столики внутрь. Джона стоит у входа на станцию «Сады Кью». Мокрый воротничок липнет к коже. Джона скучает по теплой близости, когда тебя нежно целуют в шею, когда за тихой беседой вы склоняетесь так близко друг к другу, что ты чувствуешь ее дыхание у себя на лице. Ему не хватает этого комплекса взаимосвязанных ощущений.

Его одинокие шаги стучат по мокрому тротуару. Он приходит домой, заказывает пиццу по телефону и вспоминает вечера, когда он готовил итальянские блюда. Что делают люди, когда ужинают в одиночестве? Для компании включают телевизор? Морозилка забита приготовленным Одри домашним рагу, аккуратно разложенным по пластиковым контейнерам, но Джона не в состоянии проглотить ни кусочка: это мясо и овощи резали ее руки, он не может принять ее потустороннюю заботу. Он даже не может открыть морозилку. Джона смотрит на гору грязной посуды в раковине, на волосок зубной нити, белеющий на диване, и садится проверять сочинения. Двадцать семь рефератов о романтизме Брамса и Листа. Как и он сам, многие ученики безуспешно пытаются сосредоточиться. Джона отрывается от листов, в который раз задаваясь вопросом, как зажечь этих детей интересом к предмету, но тут его отвлекает разноцветье на книжных полках. Книги выстроились радугой.

Вот желтый ряд на третьей полке. Под ним – голубая волна, постепенно темнеющая и разбивающаяся о черный корешок «Истории О» ^[15]. Одри легко находила книги, ее пальцы помнили ощущения от обложек, от выступающих на корешках букв. Габриэль Гарсиа Маркес в оранжевых «пингвиновских» переплетах, Мураками и Уинтерсон – в белых. Книга о современных танцах. Джона с Одри ходили на выступление Нидерландского театра танца в Сэдлерс-Уэллсе. В антракте, когда они пили вино на Роузбери-авеню, кто-то сказал: «У него потрясающая растяжка». Одри с Джоной переглянулись и захихикали.

Часы тикают, упрекают. Джона отбивает ритм, хлопая ладонью по бедру, потом идет к пианино. Кленовая древесина выцвела от солнца, местами лак облупился, верхняя крышка завалена невскрытой почтой. Джона садится на табурет, нажимает клавишу. «До» первой октавы. Он помнит, как его пальцы часами выписывали узоры из звуков: лирическая пьеса, арпеджио. Теперь ничего не осталось. Лишь одна пожелтевшая клавиша, которую он нажимает опять и опять.

Время течет сквозь него тонкой струйкой: все эти невинные с виду решения, как решение пригласить виолончелиста на запись его второго альбома. «Между твоей улыбкой» стал настоящим хитом, получил кучу восторженных отзывов в солидных музыкальных изданиях; но «пираты» не дремали. Так что гастроли стали единственным способом заработать нормальные деньги. Одри не любила, когда он уезжал. Все эти толпы поклонниц… Он объяснял, что они не идут ни в какое сравнение с ней – что он никогда не позволит себе того, что позволял ее собственный отец, – но когда Одри забеременела во второй раз, он отменил все гастроли. Решил, что должен быть с ней.

Его приглашали в Америку для продвижения альбома, переговоры уже шли вовсю. Он успокоил дирекцию студии звукозаписи, заверив их, что у него творческий зуд и он уже пишет новые песни. Но каждый раз, когда Джона садился за пианино, его пальцы без дела лежали на клавишах. Он попробовал снова писать об Одри, но в мыслях была пустота. Пока сама Одри прислушивалась к ощущениям в ее менявшемся теле, он бесцельно бродил по квартире, путался под ногами, пытался помогать.

Джона сам точно не знает, когда именно сдулись его амбиции, но постепенно он смирился с мыслью, что из него не получится второго Джеффа Бакли. Готовясь к экзаменам, чтобы получить свидетельство о последипломном педагогическом образовании, он набрал вес, утратил собственный стиль и веру в себя; а потом, когда он начал работать в школе, его поразили объемы совершенно не нужных бумаг и безнадежно скудный бюджет. Одри винила себя.

– Ты стольким пожертвовал. Ради чего? Ради несуществующего ребенка?

– Скажем честно: шоумен из меня никакой.

– Раньше ты был другим. Может быть, если бы ты поехал в Америку или смог написать новый альбом…

– Од, это было мое решение.

Уже три часа ночи. Джона так и сидит за пианино. Пристально вглядывается в темноту, в рой светящихся точек, вихрящихся в воздухе; он видит их с детства. Он щурится, пытается мысленно управлять движением разноцветных пятнышек. Интересно, думает он, другие тоже их видят? Или это такие специальные точки только для тех, кто не спит почти сутки? Его ноги непроизвольно дергаются, бьются о пианино.

В четыре утра он смотрит порнуху. Из святилища своей фотографии Одри наблюдает за тем, как ее муж дрочит в надежде хоть ненадолго забыться сном. Когда Джона все-таки засыпает – с брюками, спущенными до лодыжек, – он похож на древнегреческого бога, которому было даровано вечное блаженство.

Мастурбация становится способом скрасить однообразное одиночество; но она дает только временное облегчение – настолько короткие периоды сна, что их как бы нет вовсе. Из-за бессонницы, накопившейся за пять месяцев, под ногами у Джоны качается тротуар. Небо кренится, здания плещутся в лужах, Джона испуганно вздрагивает от лязга металлического контейнера: это мусор ссыпают в мусоровоз. Он честно пытается составлять планы уроков. В школе нет денег на инструменты, и Джоне приходится рассылать электронные письма друзьям, спрашивать, не завалялась ли у кого-нибудь на чердаке старая ненужная гитара или скрипка.

Иногда его приглашают в гости, где он особенно остро осознает, что на столе приготовлено нечетное число приборов. Окунаясь в шумную атмосферу товарищества, Джона испытывает странное чувство, как будто его столкнули в аэродинамическую трубу. Вынимая кости из морского окуня, друзья интересуются, как у него настроение. Выслушав его сбивчивый, высокопарный ответ, они соглашаются, что жизнь больше не будет прежней.

– Но со временем все наладится.

– Ты так думаешь, Кейт?

Он смотрит на подругу Одри. Беременная третьим ребенком, она выглядит совершенно измученной. Кейт уже тысячу раз сообщила всем, что не пьет. Каждый раз, подливая вино в чужие бокалы, она являет собой воплощение пассивной агрессии.

– У меня есть приятельница на работе, – говорит она. – Ее зовут Ники. Она только что развелась. Я понимаю, что ты еще не готов. Но может быть…

– Ты права, Кейт. Еще слишком рано.

В ноябре листья нисс на островках среди озера становятся алыми и красновато-коричневыми. Джона сидит на скамейке, то и дело впадая в сонное оцепенение. Краем глаза он видит, как падают листья. Волосы Одри задевают его по лицу – но она всегда неуловима, ускользает из рук, не дает прикоснуться к себе.

За неделю до Рождества Джона топит свою печаль в виски в баре у дома. Третий стакан, чуть позже – четвертый. Слова расплываются кляксами на картонных подставках под кружки. Какая-то женщина спрашивает зажигалку. Одри? Он фокусирует взгляд на блондинке с губами цвета фуксии. Часом позже он признается ей, что вдовец. У нее странный взгляд, который он смутно припоминает. Она смотрит очень внимательно, словно он – человек, чьи волосы так и просятся, чтобы их взъерошили. Человек, приглашающий ее домой одним взглядом, без слов. Может быть, он и вправду обольщал толпы на концертных площадках одной только песней о любви, и теперь эта женщина кладет руку ему на плечо и спрашивает, где он живет.