Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон Страница 12

И она уже не в первый раз это говорила. Джуд, ты действительно хочешь быть такой?

И да, я этого хотела, потому что такая привлекала внимание. Такая привлекала всех.

В особенности внимание ребят постарше, вроде Майкла Рейвенса или Зефира – всякий раз, когда он со мной заговаривал, у меня начинала кружиться голова, как и всякий раз, когда он позволял мне поймать волну, и когда писал по ночам, когда небрежно касался меня в ходе разговора… и в особенности когда подцепил пальцем колечко на трусах моего купальника, притянул к себе и прошептал на ухо: «Идем со мной».

И я пошла.

«Ты можешь отказаться», – предупредил Зефир.

Дышал он неровно, гладя меня своими огромными руками, запуская в меня свои пальцы, песок тогда жег мне спину, а на животе горела свеженькая татуировка с херувимами. В небе полыхало солнце. «Джуд, ты имеешь полное право отказаться». Так он сказал, но казалось, что имел он в виду полную противоположность. Казалось, что его вес равен весу океана, что он уже стянул мои трусики, что меня понесла волна, от которой ты все надеешься укрыться, но которая уносит глубоко, лишает тебя дыхания, лишает рассудка, всецело дезориентирует и которая уже не вернет тебя на поверхность. «Можешь сказать „нет“». Эти слова с грохотом упали между нами. Почему же я этого не сделала? Казалось, что рот забило песком. А потом им оказался засыпан и весь мир. И я так ничего и не сказала. По крайней мере, вслух.

Все произошло очень быстро. Мы были через несколько бухт ото всех остальных и скрыты от пляжной суеты камнями. За несколько минут до этого мы говорили о серфинге, о его друге, который набил мне татуировку, о вечеринке, на которую мы ходили накануне, на которой я сидела у него на коленях и впервые в жизни попробовала пиво. Мне только исполнилось четырнадцать. А Зефир был почти на четыре года старше меня.

А затем мы перестали разговаривать и поцеловались. Наш первый поцелуй.

Я тоже целовала его. Губы у него были солеными на вкус. А пах он кокосовым лосьоном для загара. Между поцелуями Зефир начал повторять мое имя, словно оно жгло ему язык. Затем развел чашечки моего желтого бикини в стороны и громко сглотнул, глядя прямо на меня. Я вернула их на место, но не потому, что не хотела, чтобы он так на меня смотрел, – наоборот, хотела, и мне от этого стало неловко. Меня впервые парень увидел без лифчика, так что загорелись щеки. Он улыбнулся. Зрачки у него были огромные и черные, глаза темные, и он уложил меня на спину на песок и снова медленно раздвинул ткань лифчика. На этот раз я не сопротивлялась. Я позволила ему на меня посмотреть. Позволила щекам гореть. Я ощущала его дыхание на своем теле. Он начал целовать мои груди. Я как-то сомневалась, нравится ли мне это. Затем он так впился в мои губы, что я едва не задохнулась. И в этот момент его глаза перестали видеть, и его руки, и руки, и руки стали везде одновременно. Тут он начал мне говорить, что я могу отказаться, а я не отказалась. Потом он всем телом начал вдавливать меня в горячий песок, закапывая меня в него. Я все думала: ладно, справлюсь. Я могу. Все нормально, нормально, нормально. Но нормально не было, и я не справилась.

Я даже не знала, что человека может похоронить его собственное молчание.

А потом все закончилось.

А потом все.

То есть на этом не все, но я не буду вдаваться в подробности. Но знайте: я отрезала почти метр светлых волос и поклялась, что больше никаких пацанов, потому что после этого случая с Зефиром умерла моя мать. Прямо сразу. Это я. Навлекла на нас беду.

Бойкот – это не прихоть. Для меня парни больше не пахнут мылом, шампунем, потом после тренировки, лосьоном для загара или океаном после многочасового катания на волнах, они пахнут смертью.

Я выдыхаю, резким пинком выталкиваю все эти мысли за дверь своего сознания, затем набираю полные легкие влажного пульсирующего воздуха и принимаюсь искать студию Гильермо Гарсии. Мне надо думать о маме и об этой скульптуре. Я буду выражать свое желание руками. Буду очень стараться.

Уже через несколько секунд я стою перед большим кирпичным складом: Дэй-стрит, 225.

Туман за это время почти не поднялся, и мир сейчас очень негромкий – в этой тишине только я.

Звонка возле двери нет, может, был, но сняли, или сожрал какой дикий зверь – только истерзанные проводки торчат. Как гостеприимно. Сэнди не шутил. Я скрещиваю пальцы на левой руке наудачу, а правой стучу в дверь.

Нет ответа.

Я оглядываюсь в поисках бабушки – ей бы распечатать и предоставить мне свое расписание – и пробую еще раз.

Потом я стучу в третий раз, но уже совсем робко, все-таки, может, это не очень хорошая идея. По словам Сэнди, этот скульптор не человек, но что он имел под этим в виду? А что значит высказывание моей мамы насчет стен? Это же как будто небезопасно, а? Чего я вообще так просто поперлась? Прежде чем Сэнди позвонит ему и проверит, в своем ли он уме. Да еще и в таком тумане – здесь страх, холод и дурные предзнаменования. Я осматриваюсь, спрыгиваю на ступеньку вниз, готовясь скакнуть в туман и исчезнуть, и тут вдруг со скрипом открывается дверь.

С таким скрипом, как из фильма ужасов.

И в дверном проеме возникает крупный мужчина, который спал последние несколько веков. Игорь, думаю я, если у него/этого существа есть имя, то оно наверняка «Игорь». Волосы расползлись по всей голове и в итоге слились в черной жесткой бороде, из которой торчат во всех возможных направлениях.