Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля - Агнета Плейель Страница 12

Но потом всех нас накрыл шторм, и все, что находилось в гостиной – лампы, книги, картины, вазы, – вылетело в окно. Началось наводнение, гостиную затопляло. Я не могла снять с рояля коробку с верблюдом. Ситуация складывалась угрожающая, тем более что крышка была насмерть прибита гвоздями. Чтобы не утонуть, я выскочила в окно. Что мне оставалось? Краем уха я слышала, как беспокойно топчется на рояле верблюд. Итак, я бросилась в бушующие под окнами волны.

Верблюду, однако, удалось раскачать коробку так, что его вынесло следом за мной. Мы встретились с ним в пенном потоке. От удара о поверхность воды крышка открылась. Полагаю, меньше всего в тот момент нам хотелось смотреть друг другу в глаза. Тем не менее мы держались, хотя в любую минуту могли утонуть.

Таким образом нам удалось добраться до противоположного берега. Вскоре мы оказались на небольшой гравийной дорожке, с обеих сторон обсаженной молодыми деревцами. Возле одного из них я увидела велосипед, которым немедленно воспользовалась, продолжая двигаться сквозь непогоду. Верблюд, как собачонка, трусил рядом со мной.

Внезапно наши взгляды встретились. Сколько преданности было в прекрасных глазах моего верблюда!

Я не знаю, что означает мой сон. Сама мысль о возможных толкованиях вызывает у меня легкое головокружение.

И все-таки я не могу избавиться от ощущения некоторого сходства между дедушкой Абелем и этим верблюдом. Некоторое время он беспокойно топтался в своей закрытой коробке в поисках малейшего, хотя бы с игольное ушко, отверстия. С тех пор я опасаюсь смотреть на фотографии деда. Там все слишком очевидно. Внешне дедушка действительно похож на верблюда, хотя до сих пор я этого не замечала.

Я уже написала о двух темах его последних акварелей, которые, мне кажется, говорят о нем нечто очень важное. Остается еще одна, но что я могу о ней сообщить, если считаю ее ненастоящей, попросту говоря, клишированной?

Время от времени дедушка рисовал обнаженных красавиц. Их белоснежные тела возлежали на диванах в неопределенной восточной обстановке. Насколько я помню, на женщинах ничего не было, кроме оголовья или диадемы. Их позы одновременно выражали целомудрие и соблазн – немного на боку, с плотно сведенными ногами и закинутыми за голову руками. Лица, обрамленные волнами каштановых волос, смотрели на зрителя. Здесь я вынуждена прибегнуть к клише: на их губах играла насмешливая улыбка.

Экспрессионизм, модернизм и кубизм дедушка Абель ненавидел с одинаковой силой. Одного взгляда на картину Пикассо было достаточно, чтобы ему стало плохо. В то же время его влекли импрессионисты. Чувствуя родство с Ренуаром, Моне, Мане и Ван Гогом, дедушка любил их работы. Но Пикассо он считал гангстером! Как-то раз Си подарила ему на день рождения книгу о Пикассо. Дедушка воспринял это как оскорбление. Он вернул подарок тут же, даже не развернув. Расстроился не на шутку.

Зато дедушке очень нравился Буше, особенно его женщины. Возможно, это их озорные улыбки, невинные и одновременно манящие, вдохновляли его на портреты восточных красавиц. В Эльхольсмвике имелась репродукция картины Буше. Она висела в столовой, в нише.

Однако сравнение с великим мастером было явно не в дедушкину пользу. В дедушкиных женщинах не чувствовалось жизни. Хотя расплывчатые контуры без прикрас передавали пышные формы, им недоставало сходства с действительностью, а именно чувственности, чтобы быть настоящими.

Мне кажется, я замечала это еще в детстве. Уже тогда меня смущали дедушкины портреты. Как будто их нарочитое бесстыдство открывало в самом дедушке нечто такое, с чем мне бы не хотелось иметь дело. Однако одна деталь заинтересовала меня настолько, что я решила спросить о ней дедушку. Она повторялась каждый раз: у всех дедушкиных женщин груди были разной величины.

– Почему ты так рисуешь? – удивилась я.

Не помню, что сказал мне дедушка, если ответил вообще.

Именно эта особенность усиливала сходство дедушкиных персонажей с настоящими женщинами. В целом его красавицы походили на каменные плиты, однако обладали вполне живыми грудями, большими и тяжелыми. Не сомневаюсь, что дедушка писал их, опираясь на собственный опыт.

При этом ни одна из его героинь не имела ничего общего с бабушкой. Так чьи же это были груди? Эстрид? Разумеется, это было совершенно не важно. Меня, во всяком случае, это ни в коей мере не касалось. Вполне возможно, дедушка вообще не думал о реальной женщине. Если что меня и огорчало, так это дедушкина беспомощность. В неодинаковом объеме грудей мне виделась не более чем непростительная художественная оплошность. Других объяснений я не находила. В конце концов, дедушка не был профессиональным художником. Он не стоил и мизинца такого мастера, как Буше.

И все же дедушкина квалификация волновала меня мало. Мне не давала покоя другая жизненно важная проблема. Романтизированные вулканы тем не менее хороши, почему же в белых женщинах на диванах мне виделось клише? Или все дело в моем толковании? Что именно не нравилось мне в дедушкиных красотках? Очевидно, они плохи, однако раздражали меня совсем не этим.

Я возмущалась дедушкиными работами, как и сам дедушка, когда получил в подарок книгу о Пикассо. Это было равносильно обвинению во лжи. Он врет, подлец, на самом деле эта женщина не такова! Именно за это я его и ненавижу!

Память, как и чувственность, имеет обыкновение заигрывать с эпохой и ее обычаями. Белоснежные женщины художника Абеля отдавали замочной скважиной, постыдной страстью, взглядом – искоса – в случайно выдвинутый запретный ящик. Я хранил чистоту, Бог свидетель, как тяжело мне это давалось. Возможно, в словах дедушки была правда, однако женщины на его картинах перечеркнули мое прежнее представление о нем как о человеке и художнике.

Почему обнаженную нужно рисовать не иначе, как в образе одалиски? Зачем опускаться до уровня посредственного копииста? Ответ – время. Его время. Все дело в том, что я его просто не люблю. Больше всего меня в нем огорчала коррумпированность искусства. В первую очередь, конечно, в плане несвободы, которая и есть источник всяческого уродства. До всего остального мне нет никакого дела.

Интересно было наблюдать, как это проявлялось в дедушкиных полотнах каждый раз, когда он писал женщину. Я лукавлю, доказывая себе, что все это не имело ко мне никакого отношения. Это касалось меня не меньше, чем моя лживость или неспособность вести дневник.

Ночью мне снился кошмарный сон: кто-то зашил мне рот грубой штопкой. Меня разбудил неприятный звук – игла проходила сквозь кожу.

В коридоре, отделявшем в Эльмхольмсвике кухню от жилых комнат, всегда стояла темнота. Там не было окон, только две двери, одна из которых выходила в переднюю часть дома, а другая – в заднюю. Во мраке коридора прятался монстр: деревянный человек-птица ростом намного больше, чем я. Он стоял, раскинув крылья и растопырив, словно пальцы, резные перья. Птичье тело, увенчанное головой с острым клювом, держалось на человеческих ногах, крепких и скрюченных. Пальцы одной из них сжимали обнаженный меч.

Этого яванского бога звали Гаруда. Позже я прониклась к нему симпатией, но тогда он казался мне грозным чудищем, надзирающим за правдой и ложью. Однажды в конце лета мы с Уллой играли за домом, на «ночной» стороне двора. Внезапно нам послышалось шипение приближающейся змеи, и мы в ужасе убежали в дом. Помню, как колотились наши сердца, как мы задыхались и перешептывались. Неожиданно позади яванского идола нарисовался силуэт бабушки. Ее лицо тоже казалось вырезанным из дерева.