Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я - Альберт Эспиноса Страница 12

Прежде чем повернуть ручку и войти, я позволил дару войти в меня. В этом нет ничего неприятного, просто испытываешь смесь удивления и удовольствия.

Я не слишком много рассказывал вам о своем даре, но когда я позволяю ему войти в меня, я чувствую себя очень сильным. Дар позволяет мне предвидеть… Нет, это слово мне не нравится… Скажем так, сначала он «показывает» мне самое страшное и самое приятное воспоминание того человека, которому я пристально смотрю в глаза.

Я видел зверские преступления, удовлетворенные желания, невыносимую боль, психологический террор и вслед за этим — любовь без границ, разнузданную страсть и безграничное счастье.

Когда я смотрю на человека, то сразу же ощущаю двойственность его натуры. Как будто мне показывают трейлер, демонстрирующий самый плохой и самый хороший момент его жизни. Просмотрев эпизоды, изображающие два основных события его биографии, я сразу же получаю двенадцать дополнительных сцен. Нечто вроде последовательности, ведущей от самого страшного к самому приятному. Что-то вроде дополнительных номеров билетов в главной лотерее.

Эти сцены напоминают уже не двухминутные трейлеры, а четырнадцатисекундные тизеры.

Порой эти двенадцать сцен дают мне ключ к пониманию человека, которого я изучаю. Нередко крайние точки бывают очень далеки друг от друга, и понять испытуемого бывает трудно. Характер человека определяют не крайности.

Я помню свой первый день сотрудничества с полицией. Я покупал багет в булочной на площади Санта-Ана. В тот день мой дар находился в действии. Неожиданно я во всех подробностях увидел, как булочник убивает свою жену, и сразу же вслед за этим ощутил его любовь к лошадям. Верховая езда была его страстью. Его преклонение перед этими животными наплывало на мучительную смерть женщины от его рук.

Я отправился в полицию. До сих пор не могу понять, как инспектор мне поверил. Именно его я сейчас называю шефом. Прошли годы, мы оба изменились физически, но в глубине души остались прежними.

Я помню, как рассказал ему все, что ощутил при общении с булочником. Он снял телефонную трубку и, нисколько не сомневаясь в своих действиях, послал на место преступления патруль, обнаруживший труп жены булочника, который тот собирался запечь в печи и скормить жеребцам и кобылам.

Когда инспектор рассказал мне об этом и показал фотографии расчлененного трупа, я ощутил свою беспомощность… Я не сумел спасти жизнь этой женщины. Она мертва, ведь мой дар показывает только то, что уже произошло.

Он никогда не показывает будущее — убийства, которые кто-то замышляет, темные жуткие сны, не воплотившиеся в жизнь.

Я никогда не видел задуманного, только то, что уже свершилось. В случае с балериной я видел только ненависть, но никогда не думал, что она закончится попыткой убить мою мать.

Я пошел на похороны жены булочника.

На душе у меня было тяжело, я чувствовал себя соучастником убийства, потому что, так или иначе, оказался свидетелем этой сцены.

Хотя и с опозданием, я присутствовал при ее смерти как каменный гость. Это трудно вынести. Я сравнивал себя с видеомагнитофоном, который воспроизводит то или иное событие, но не может передать его в прямом эфире. С мрачным наблюдателем трансляции в записи.

Шеф также был на похоронах. Он посмотрел на меня, но ничего не сказал. После того как церемония закончилась, он пригласил меня в кафе-мороженое. И в этом ужасном кладбищенском заведении сразу перешел к делу.

— Хочешь со мной работать?

— В полиции? — поинтересовался я.

— Да, — ответил он. — Хотя я предпочел бы, чтобы ты работал только со мной, чтобы избежать…

— Насмешек? — спросил я.

Он нашел верное слово, мне оно понравилось. В такой же ситуации его могла употребить моя мать.

— Недопонимания, — уточнил он.

Я ответил, что должен подумать.

Я обладал своим даром более шести лет, и мне никогда не приходило в голову, что он годится не только на то, чтобы открывать, какими странными бывают люди, низкими и бесконечно добрыми одновременно.