Одинокая птица - Киоко Мори Страница 11

— Пока нет, — натужно улыбнулась она. — Но уверена, письмо скоро придет.

Мама уехала в январе и с тех пор написала мне всего три раза. Первое письмо — сплошные извинения. Просила прощение за то, что уехала, за то, что до последнего дня утаивала от меня свои планы. Сообщила, что очень хочет повидаться со мной или хотя бы поговорить по телефону. «Ужасно скучаю по тебе, — писала она, — но мой отъезд — единственный реальный выход из сложившейся ситуации. Иначе мои дни были бы сочтены и мы бы расстались уже навсегда. Мы с твоим отцом сделали друг друга глубоко несчастными людьми. Я не могла оставаться в его доме, поскольку не выношу атмосферы лжи и фальши. Вдобавок мы постоянно ругались. Не осталось ни любви, ни просто добрых чувств. Хотя наш брак не был освящен христианской церковью (отец — человек неверующий), я знаю, что Бог не пожелал бы ни одной семье подобного союза. Мыс госпожой Като целый год обсуждали, как следует поступить. Вместе молились, прося помощи у Бога. Я советовалась с пастором Като. Он тоже молился за меня. В конце концов и пастор, и его жена, моя ближайшая подруга, согласились с моим решением. Бог простит меня, а тебя будет хранить от всяких бед. Конечно, не видеть тебя — это худшее из наказаний. Но, дорогая Мегуми, у нас все еще впереди. Семь лет пролетят быстро. Постараемся же мужественно пережить эти трудные для нас времена. И, хотя мы в разлуке, я денно и нощно буду думать о тебе. Прости меня, пожалуйста, за отъезд и за ложь (я имею в виду мое обещание вернуться весной)».

В этом письме мать впервые за долгое время была более или менее искренна. По крайней мере призналась, что замужество принесло ей несчастье, и не скрывала, что нас ожидают трудные времена. Прочитав письмо, я не почувствовала облегчения, но все же у меня возникло желание простить ее. Разумеется, я тут же ответила ей, написала, что все понимаю, что постараюсь собрать все силы, чтобы пережить тяжелые годы. Однако сейчас мое настроение несколько изменилось. В следующих двух письмах мать снова принялась за старое: опять стала уверять, что никакой драмы в нашей жизни не произошло. Сообщала о погоде, о делах в мастерской дедушки, о соседях — короче говоря, будто уехала на отдых и пишет о местных новостях. Ни следа грусти или раскаяния. Дежурные фразы. Все равно что госпожа Като, которая протягивает мне с приветливой улыбкой чашку чаю, хотя пару минут назад пастор и Кийоши вынуждены были прервать яростную перепалку на религиозную тему.

До прошлого года они ругались потому, что Кийоши не верил ни в бога, ни в черта. Теперь же они орут друг на друга по иной причине: Кийоши считает религиозные убеждения отца поверхностными и формальными. А в глазах пастора его сын — какой-то средневековый фанатик, не прощающий братьям во Христе ни малейших отступлений от библейских заповедей. Окажись я на месте госпожи Като, меня бы давно стошнило от этих бесконечных богословских споров. Но зачем утаивать семейные раздоры?

Мы с Кийоши давно подметили: наши матери любят приукрашивать жизнь своих семейств, представлять ее в розовом свете. А ведь эти женщины воспитаны в духе христианской морали. Значит, для них должна быть дороже истина, а не видимость.

Я медленно потягиваю чай, прислушиваясь, не долетит ли какой-нибудь шум из комнаты Кийоши? Что он там делает? Раньше, когда родители его доводили, он врубал на полную мощность рок-музыку. Сейчас затаивается, как мышь. Пастор Като взял утреннюю газету и принялся ее просматривать, предоставив жене убирать со стола. Вообще-то он не безрукий, умеет, например, готовить, но, когда жена дома, не удосужится ни налить себе чаю, ни вымыть блюдце. Покончив с грязной посудой, госпожа Като села допивать чай. Долгое время мы все хранили молчание.

— Пожалуй, пойду, — вымолвила я наконец.

— Может, хочешь поесть? — спросила госпожа Като.

— Нет, спасибо.

Я поставила свою чашку в раковину, а несъеденные тосты Кийоши решила со стола не убирать.

— Увидимся завтра в церкви, — сказал пастор.

— Конечно. Благодарю за чай, госпожа Като.

Из комнаты Кийоши не доносится ни звука.

Может, постучать ему в дверь? Нет, не стоит. Он тоже хорош. Я пришла, а он смылся. Не слишком вежливо по отношению ко мне. Я, что ли, виновата в его проблемах? И не я, а госпожа Като начала разыгрывать сцену семейной идиллии.

Сбежав вниз по ступенькам, я очутилась в пустом церковном дворе. Сегодня тихо, ветра нет. Под раскидистым кленом стоят трое качелей. Доски, замершие в неподвижном воздухе, выглядят, как цепочка минусов.

По дороге домой я размышляла, почему мать так долго не пишет. В письме, отправленном неделю назад, я спросила ее, можно ли раз в неделю звонить ей из дома Като. «Конечно, отец запретил мне с тобой разговаривать, — писала я, — но он запретил и переписываться с тобой. Однако ж ты согласилась на переписку через Като. Значит, и позвонить от них можно. В этом ничего дурного нет. Я вообще против дурацких отцовских запретов. В данном случае маленькие хитрости не делают нас лжецами. Даже пастор Като, служитель Бога, не возражает, чтобы ты присылала письма для меня на его адрес».

Сейчас я сожалею об этом письме. Оно могло спугнуть мать. Не надо было напоминать ей лишний раз о том, что, договорившись о тайной переписке, мы уже поступили нечестно по отношению к отцу. Не дай бог, она заново все обмозгует и перестанет мне писать. Может, именно в эту минуту она мучается над последним письмом, терзается сомнениями и никак не может набраться мужества и найти нужные слова?

Даже представить себе не могу, что больше не получу от нее весточки. Пусть хоть двадцать писем пришлет — таких, что меня раздражают: гладкие, лживые послания. Лишь бы давала о себе знать, а я уж как-нибудь прочту между строк. Да и вообще я человек отходчивый. Помню, когда училась в начальной школе, бывало, подерешься с подружкой и, когда нас расцепят, выпалишь ей: «С сегодняшнего дня я с тобой не разговариваю!» Она в ответ — то же самое. А через пару часов — снова не разлей-вода. С матерью ситуация похожая. Как бы я ни сердилась на нее, я ни в коем случае не желаю прекращать нашу переписку.

Дрожа от холода, я подняла воротник темно-красной куртки, сшитой матерью. В горшках, выставленных в окнах домов, цвели анютины глазки, весенние хризантемы, желтые маргаритки. В моем доме цветов больше нет. Бабушка Шимидзу, впрочем, привезла с собой из Токио деревца-бонсай — три карликовые сосны с искалеченными корнями. Держит их на низком столике в своей комнате и раз в месяц стрижет, заглядывая в руководство по выращиванию этих уродцев. Деревце-бонсай напоминает мне человека, в которого так боялась превратиться мама — не по годам ветхого, скрюченного, вечно брюзжащего и глубоко несчастного. Должна признаться, если бы я представила свое будущее именно таким, то тоже сбежала бы из дому. Точно так же, как моя мать.

Отец сидит на кухне, завтракает. Сегодняшнее меню — суп мисо, рис и соленая рыба. На нем темно-синий спортивный костюм, в котором он на заднем дворе играет сам с собой в гольф. Вчера поздно вечером он вернулся из Хиросимы и пока что здесь: нужно ведь передохнуть и переодеться. Интересно, надолго ли он у нас задержится?