Три церкви - Ованес Азнаурян Страница 11

Воздух стал прозрачен, и подул легкий, сухой ветер, которого не надо было бояться и с ужасом ждать: вот опять задует!..

И по улице можно было ходить, не торопясь, высоко подняв голову и распрямив плечи. И душу наполняла радость: неужели весна? Боже, неужели зима кончилась?! Хотя тогда еще не было страшных зим.

Нельзя было усидеть дома, и нужно было выйти на улицу и бродить, бродить бесцельно, бессмысленно по улицам города.

Приятно было дышать теплым воздухом весны, в котором ощущалась сухость и какой-то странный аромат несуществующих цветов, пахнущих давними воспоминаниями детства, состоящими преимущественно из смеси каких-то лекарств (заболеваешь обычно весной, в марте), запахом маминых пирожков с картошкой и еще запахом магнитной ленты бобинных кассет, которых уже давно не было, – этот запах остался в детстве.

И много было в душе тогда, в тот год, когда весна наступила рано. Была музыка, отрывающая тебя от земли. Музыка, похожая на одну из фортепьянных сонат Бетховена, смешанная с квартетами Моцарта. Но Бетховен еще не слышался явственно. Для Бетховена был уготовлен мятежный март. Тогда же, в ту раннюю февральскую весну, слышался вечно молодой Моцарт. «Мой нежный Моцарт», – как однажды сказал папаша Гайдн…

И тогда началось нечто, тоже своего рода иллюзия, только теперь уже иллюзия второй половины 80-х годов, которая разлетелась на тысячи маленьких осколков. И тысячи были на улицах Еревана. И тысячи добились своего, хотя и были разочарованы чем-то, и разочарование лишило энергии эту тысячу, и у тысячи опустились руки. И долго, очень долго она не могла поднять их… Потому что была война.

В последний день 1990 года Вардан и Ашхен поехали к друзьям встречать Новый год, взяв с собой младшего сына Аршо. Аристакес сказал, что останется дома и к нему в гости придут Хорен и Гаспар. Это было тем декабрем, когда так сильно пахло весной. Да и казалось, что уже наступила весна, как бы невероятно это ни было.

Вот так! Однажды в Ереване в декабре наступила весна. Было так тепло, что люди ходили в легких куртках и пиджаках вместо тяжелых шуб и пальто. С крыш капало, весь снег растаял, и улицы быстро высохли. Люди очень удивлялись этому и часто поднимали голову посмотреть, настоящее ли это солнце или их обманули, но солнце было настоящим, и оно светило, как в апреле. Все время дул сухой ветер, и деревья раскачивали ветвями, словно проверяя, действительно ли так тепло или это им кажется, но, решив, что все-таки это весна, успокоились, и на их ветках стали появляться почки, даже птицы прилетели с юга, чтобы посмотреть, что же происходит в этом городе.

И так продолжалось до самого Нового года.

Весь день 31 декабря было тепло, и вот наконец наступила ночь, и часы пробили двенадцать.

– Посмотри, пожалуйста, что делают наши деревья во дворе. На них уже появились листья? – попросила Анна. Она была слегка пьяна от шампанского.

Аристакес встал и открыл окно.

– Ну, что там? – спросила она.

– Снег идет!

Они помолчали.

– Жаль деревья. Они так верили, что наступила весна! – сказала она. – Деревья на нас похожи. Обнимаются под землей, переплетаясь корнями, чтоб никто не увидел. Тайком.

– Ничего. Весна никуда не денется. Просто по случаю Нового года выпила немного и подумала, что пришел ее черед, но теперь протрезвела и удивленными глазами смотрит, как идет снег, – ответил Аристакес и вернулся к Анне.

– А это ничего, что мы занимаемся такими вещами? Нам ведь еще всего по шестнадцать, и мы пока ходим в школу… – сказала Анна.

– Конечно ничего, – ответил Аристакес и поцеловал ее в губы. «Запомни этот поцелуй, – приказал он себе. – Тебе понадобится для рассказа…»

Именно той осенью он начал писать короткие рассказы и теперь понял, для чего было то, что началось с самого раннего детства: «Запомни это! Запомни это! Это пригодится!»

Школу Аристакес окончил в 91-м и поступил на исторический факультет. Он всегда помнил это лето. Окончив тем летом школу и поступив в институт, они – три закадычных друга – поехали на дачу к родителям одного из них в Птгни ^[12], недалеко от Еревана, и впервые напились по-настоящему.

В тот день, когда солнце зашло, поднялся ветер. На веранде той дачи, где они сидели, постепенно становилось темно, и они зажгли свет. На грубом деревянном столе было несколько пустых бутылок, три рюмки и три грязные тарелки. Они много выпили и, устав от этого, просто теперь сидели на веранде и смотрели на все больше темнеющие поля. Внизу от ветра шумел сад, и шелест листьев усиливал некоторую таинственность, навеянную лампочкой в сто ватт, горевшей с потолка террасы и привлекающей всякую мошкару. Хотелось прямо с веранды броситься в сад и утонуть в нем.

– Мне никогда не было еще так хорошо, – сказал Хорен и вздохнул. Он встал из-за стола, пошел и сел на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей в сад. – Это действительно очень хорошо. Хорошо, что мы здесь, хорошо, что мы выпили, хорошо, что мы втроем.

Гаспар и Аристакес продолжали сидеть за столом и курили. После такой длинной речи Хорена они переглянулись, и Гаспар пожал плечами.

– Может, он слишком много выпил, – сказал Аристакес, хотя они все выпили одинаково много.

Хорен между тем продолжал:

– Мы приехали сюда на дачу, и нам хорошо. Кажется, что мы совсем на другой планете; нас не мучают никакие проблемы, и мы спокойны. Мы сидим на лестнице и слушаем, как шумит сад; потом мы можем поднять головы и увидеть черное небо и миллионы звезд. Боже, какое здесь небо!..

Гаспар и Арис взяли сигареты, спички и пошли к Хорену на лестницу. Гаспар сел по его левую, а Аристакес по правую руку. Они закурили. Когда Гаспар подносил огонек Хорену, чтоб тот прикурил, Аристакес увидел, что Хорен спокоен, и лицо его торжественно, и глаза его блестят. Он действительно был сильно пьян, но Аристакес был уверен, голова его отлично работала. Это бывает, когда выпьешь; ум проясняется и работает удивительно быстро, ты как будто раздваиваешься, отодвигаешься от самого себя, и взгляд на вещи у тебя становится абсолютно объективным…

Они сидели на ступеньке лестницы и курили. Иногда по дороге, которая была за полями, проезжал автомобиль, и они видели, как свет фар его освещает местность.

Хорен говорил:

– Вот проехала машина. Мы не знаем, куда она направлялась, но знаем, что в этой машине сидела какая-то судьба, еще один характер, еще одно рождение и еще одна смерть. Кто знает, может, он превысит скорость, не сможет взять поворот и вместе с машиной свалится в пропасть (тут Гаспар постучал по деревянной лестнице), а может, и нет. Он, может, отлично доедет до места, куда он ехал, но это не важно. Вы представляете, о скольком он может подумать в эту звездную ночь, пока едет! Может, за этот переезд он подумает о том, о чем никогда раньше не думал! И к утру, когда он доедет, он почувствует себя совсем другим человеком! Нет, вы подумайте, о скольком он может подумать, глядя на дорогу, освещенную фарами машины; на дорогу, которая распрямляется перед ним на поворотах; обязательно распрямляется, потому что если она не распрямится, то это будет означать, что он не смог взять поворот и свалился в пропасть…