Жизнь: вид сбоку - Александр Староверов Страница 10

И поэтому я не закончу рассказ на пафосной, оптимистичной ноте.

Я расскажу, как все было на самом деле.

Мне есть чем поделиться. Я проходил через ушаты мертвой воды много раз, но впервые это случилось тогда, на пороге моего восемнадцатилетия, на пике моей первой любви, на никогда более потом уже не покоренной вершине абсолютного и предельного, как скорость света, счастья.

После завоевания Королевы меня распирала гордость.

Гордость усугублял тот факт, что Королева оказалась девственной. Virgin Queen – звучит как название рок-группы. И Королева подарила мне свою Virgin.

Это вам не орден «За заслуги перед Отечеством» какой-то там степени. Орденов много, а Virgin одна, и наградить ею можно только один раз, самого достойного и выдающегося героя. Ира мне выдала лицензию на жизнь – неслыханный, щедрый и необоснованный аванс. А я, как глупый нищий, ошалев от неожиданно свалившегося богатства, промотал его, разменял на мелкое тщеславие и ржавые медяки трухлявой ревности.

Нет, не случайно она называла меня Шурик.

Шуриком я и был.

Тупой Шура Балаганов, попавшийся на мелкой краже с пятьюдесятью тысячами в кармане, полученными от великодушного Остапа Бендера. И дело даже не в ревности – ревность Королева переносила стойко. Более того, как и любой женщине, ревность ей поначалу льстила. Ревнует – значит любит. Она не возражала, когда я ей звонил по ночам. По моей просьбе она перестала общаться с крутившимся постоянно где-то рядом Денисом. Она не удивилась, когда я несколько раз без звонка нагрянул с проверкой в ее далекое Братеево. Наоборот, открывала дверь – милая, домашняя, в застиранной смешной маечке, – и глаза ее вспыхивали от радости. Она любила меня, дурака, и проявляла воистину королевское терпение, но когда я подозрительно спросил: почему она три дня потратила на написание курсовой, она не выдержала:

– А что тебя удивляет?

Спросила раздраженно.

– Ну, не знаю… я, например, за сутки курсовую написал.

– И?

– И – странно.

– Ну да, поняла. Ты – за сутки, я – за три дня. Типа, чем занималась оставшиеся два дня, так, что ли?

– Вроде того.

– А то, что я девочка и у меня мозги по-другому устроены, и соображаю я в некоторых вопросах медленнее, в голову приходило?

– Приходило, – честно ответил я. – Ну, хорошо, пускай два дня, но день-то еще остается… Ты пойми: я же просто люблю тебя, я за тебя беспокоюсь.

– Любишь, значит?

– Люблю.

– И беспокоишься?

– Беспокоюсь.

– И ревнуешь чуть-чуть?

– Ревную, конечно, – неуверенно согласился я и быстро добавил: – Но только потому что люблю!

– А раз любишь, беспокоишься и ревнуешь, то женись, Шурик. Женись – тебе спокойнее будет, штамп в паспорте все-таки, а там и детишки пойдут. Куда я от тебя денусь?

Все.

Я напоролся на вилы неумолимой женской логики. Любишь, беспокоишься, ревнуешь, значит, женись.

Меня обуяла паника.

Нет, конечно, Королева – супердевушка и мне хорошо с ней, она – смысл и основа моего существования, но… всю жизнь, до самой старости?

И потом – какая ответственность!

Королеву же надо кормить, и желательно – по-королевски, а меня самого родители кормят. Папа вон, вообще, сказал, что будет у меня в жизни еще тысячи таких королев. Одна королева хорошо, а тысячи – по-любому лучше!

А если женюсь, не будет больше – на этой королеве все и закончится.

Можно было отшутиться, да и Ира говорила наверняка не всерьез, только чтобы отвязаться от глупых подозрений, но паника – плохой советчик.

Сердечко мое задергалось, как препарируемая лягушка под током, и я жалко пролепетал:

– Но я же еще маленький, я несовершеннолетний…

Это сейчас, будучи взрослым дядькой за сорок, я понимаю, какую огромную ошибку совершил, а тогда…

Можно делать все.

Можно хамить, тупить, не приходить домой ночевать, можно врать и изворачиваться, в конце концов, можно даже изменить, хотя очень не рекомендуется. Одного делать нельзя – нельзя позволить усомниться любимой женщине в своей любви.

И решительности.

Любимая женщина должна быть всегда уверена, что этот смешной, невоспитанный и не всегда приятно пахнущий охламон пойдет за нее в огонь и в воду. Мир перевернет, горло перегрызет любому, не говоря о такой мелочи, как штамп в паспорте поставить. Если она будет уверена – простит все, а если не будет…

То и не будет ее очень скоро рядом.

– Маленький, значит, ты еще маленький… – словно только что проснувшись, не веря в навалившуюся на нее реальность, прошептала Королева.

– Ну, в смысле – не-не-несовершеннолетний, – заикаясь, уточнил я.

Никогда до этого я не видел Королеву злой.

Раздраженной, плаксивой, хандрящей – да, но не злой.

Вообще, она отличалась чрезвычайно спокойным и дружелюбным, воистину королевским нравом. А меня она еще и любила. Я даже подумать не мог, что это ласковое, дарящее мне столько радости и самоуважения существо может быть таким…

Вот еще секунду назад любила – и ее можно было потрогать, потеребить ей волосы, сделать еще миллион разнообразных приятных вещей. И она с готовностью исполняла все мои дурацкие прихоти. Подставляла волосы, терлась, изгибалась, мурлыкала и приоткрывала свои невероятные губы для поцелуя. Еще мгновение назад я был уверен в ней как в собственной руке. Разве может рука не почесать нос, если я этого хочу? Одно мгновение назад она была безоговорочно моей, а сейчас…

Чужое, злое, враждебное мне существо.

Щеки пошли красными пятнами, губы стали тоньше, черты лица острее, в глазах – презрение.

Не влезай – убьет!

Перемена случилась так быстро, без промежуточных стадий, что я просто испугался.

Меня частенько ругала мама, самая моя любимая и близкая до нее женщина. В детстве она даже меня била, но я твердо понимал, что она – моя мама и что она меня любит.

А тут я не понимал. Я ничего не понимал…

– Несовершеннолетний, значит? – спросила Королева, и ее шепот превратился в шипение: – Несоверш-шш-шеннолетний… хорош-шш-шо. Давай поженимся через пару месяцев, когда соверш-шш-шеннолетний будеш-шшь. Хорош-шшо?

Добрейший и милейший ласковый котенок окончательно превратился в гипнотизирующую меня змею. Я оцепенел от ужаса и не слушающимся меня языком забормотал очередную чушь:

– Но… но… нам надо институт закончить. Нам… нам… родители не разрешат. Где… где… мы будем жить, что… мы будем есть…

– Пшш-шел вон, малыш-шш! – презрительно выплюнула Королева и отвесила мне – нет, даже не пощечину, а унизительный, сталкивающий меня в трясину ненавистного отрочества пинок.