Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи - Батист Болье Страница 10

Персонал отделения и я пытались ее урезонить. Мы рассуждали так: она страдает, мы пытаемся ей помочь.

Она посматривала на нас снисходительно, потому что знала правду: и я, и лечащие врачи добивались ее согласия, желая успокоить самих себя, потому что смерть мучительна и страшна: не важно, что мы сталкиваемся с ней каждый день, она день за днем все так же нас пугает. Каждая медсестра или сиделка, заходя в палату, старалась внести свой вклад в общее дело:

– Обезболивающие не нужны? Вы уверены?

Или:

– Не можем же мы оставить вас в таком состоянии!

Вчера я, видимо, перегнул палку, Жар-птица повысила голос и с видом матери, читающей нотацию сыну, похлопав меня по щеке, произнесла:

– Напрасно вы все беспокоитесь: мое состояние свидетельствует не о том, что я скоро умру, а о том, что моя жизнь подошла к концу. Вот так-то: не смерть, а конец жизни. Очень просто. По ее понятиям, разница колоссальная. Она безмятежно принимала боль и скорый конец. Думаем ли мы когда-нибудь о смысле некоторых слов? Они причиняют боль, как ожог, но имеют глубокий смысл.

Около 9 часов,

внизу, суета вокруг носилок

Для садовых работ дисковая пила – штука полезная. В отделении скорой помощи становится понятно, что она также без труда отпиливает куски человеческого тела. Месье Ахав встал пораньше: хотел обрезать елку. Лучше бы он снова лег спать: ель одержала победу. Он потерял предплечье левой руки, немного ниже локтя. Отныне никаких одиноких удовольствий, разве что он правша или состоит в кассе взаимопомощи…

Привычные к тому, что уход за садом превращается в кровавую бойню, мы деловито хлопотали вокруг пациента, не совершая лишних движений, хладнокровно, слаженно. Словно играли по нотам.

Я поймал на лету несколько фраз. Потом прочту их пациентке из седьмой палаты.

– Без руки какой теперь кайф?

– Думаешь, они ее пришьют?

– Кого?

– Не кого, а руку!

– А она где?

– Видишь пакет из супермаркета? Она в нем.

– Смотри-ка, на ней часы “Касио”. Ходят…

– Потому что марка немецкая!

– “Касио”? Не немецкая, а испанская – на “о” заканчивается.

– Отрублена наискосок.

– Пришить не смогут. Или эта будет короче другой…

– Да ладно! Знаешь, почему тиранозавры такие злые?

– Не знаю.

– У них передние лапы слишком короткие, они дрочить не могут.

– Месье Ахав, вы правша?

– К счастью, он правша.

Уточнение: месье Ахаву не придется отказывать себе в одиноких удовольствиях, даже если касса взаимопомощи закроется.

В приемном покое сидел пациент и жевал батончик “Марс”.

– Месье, что у вас?

– Большой палец на руке вывихнул.

Мимо провезли носилки с месье Ахавом и его окровавленной культей.

– Палец подождет, – проговорил мужчина, побледнев и засовывая в карман батончик. Иногда все слишком страшно и происходит слишком быстро. И ненароком скажешь бог знает что. Нельзя привыкнуть к тому, что рука валяется отдельно от тела, а тем более в пакете из супермаркета.

9 часов,

внизу, бокс 3

Мадам Медея принесла пятимесячного сына. Всего пять месяцев, а уже двенадцать килограммов.

Пытаюсь в этом чудище разглядеть младенца.

– Как вы его кормите?

– Из бутылочки.

Из бутылочки – это хорошо. Многовато молочной смеси – это еще ничего. А если вы ему в молоко мед добавляли и поили кока-колой из той самой бутылочки, то ни один врач этого не одобрит.

– Почему кока-колой, мадам?

– Он от нее лучше засыпает.

И молочные зубы у него, едва прорезавшись, сразу почернеют… Мне хотелось спросить, не покупает ли она ему сигареты “Житан” без фильтра и не варит ли двойной эспрессо. А может, дает хлебнуть виски с утречка?

Малыш лежал голый. Мамаша с гордостью воскликнула:

– Вы когда-нибудь такого видели?

Я подумал: “Да, в зоопарке!” Помолчал, потом произнес:

– Таких здоровых – никогда.

Усадил мамашу на стул и принялся объяснять все с самого начала.

10 часов,

наверху, палата 7

Мне хотелось выпить кофе или выкурить сигарету, но вместо этого я пулей помчался к ней.

Жар-птице перевалило за пятьдесят. Ее красота ушла. Хотя и страшилищем она не стала. Она была очаровательна. Сдержанна. Когда она начинала говорить, то словно загоралась изнутри и становилась неотразима.

– “Между колоколен протянул я канаты, между окон протянул гирлянды, от звезды к звезде – золотые цепи, и вот я танцую” [11].

– Это Рембо, – узнал я. – Написав эти строки, он бросил вызов абсолюту.

– Но все равно умер, – ответила она.

Эта женщина получала удовольствие от жизни. Получала удовольствие и много смеялась: в уголках глаз у нее лучились “гусиные лапки”.

Из-за лечения волосы у нее выпали. Только на макушке сохранилось несколько пучков, таких маленьких, что даже цвет не определить. Скорее всего, наполовину седых. В зеркально гладкой коже между ними отражался свет неоновых ламп.

– Раньше я терпеть не могла детективные сериалы. Они мне отомстили: теперь я похожа на Коджака.

Я решил ее поддразнить:

– Вы к нему слишком жестоки!

Иногда она закрывала глаза. Если бы не частые движения век, можно было бы подумать, что она спит.

– О чем вы думаете?

– О сыне. Перестань выкать.

– У вас есть новости?

– Вулкан верен себе: он извергается. Самолеты боятся летать, каждый клочок пепла приводит их в ужас.

Она взяла себя в руки и расправила плечи.

– Расскажи мне об Анабель.

Сначала она пожелала разузнать про Бланш, теперь о другой девушке – тоненькой как спичка Анабель.

– Она интерн в гастроэнтерологии, но на этой неделе она на ночных дежурствах в “скорой”.

Моя тоненькая темноволосая подружка постоянно сосала леденцы. Никогда не видел, чтобы человек поглощал столько всякой гадости и при этом оставался таким худым. Волосы Анабель нарочно взлохмачивала, и казалось, что прямо над ее прекрасным классическим лицом неудачно приземлилась ворона.