День собаки - Каролина Ламарш Страница 10

Когда все эти симптомы налицо, достаточно просто увидеть паука, чтобы обречь себя на адские муки.

Той ночью паук был прекрасен: узкое, слегка вытянутое тело, тончайшие несоразмерные лапки, что изящно щупали воздух, словно измеряли его вес, температуру и слабые потоки, паук аккуратно очерчивал контуры паутины, будто осознавая таинственные границы, коих в жизни — в жизни вообще, включая смерть, — бесчисленное множество. От этого медленного одинокого танца, от мягких движений лапок, доверившихся земному притяжению, впоследствии будет зависеть его охота и добыча. А сейчас важна была лишь нить, невидимая, но вполне реальная, поскольку время от времени паук останавливался, вытягивал свои длинные лапки, как тянут рыбачью сеть, опоясывал себя ими, задирал их кверху, а эти маневры вряд ли были бы возможны без крепкой нитки, соединяющей насекомое с потолком.

Я подумал, что, мягко покачиваясь, он попытается приземлиться на спинку кровати, приблизившись, таким образом, к моему лицу, и, может быть, двинется прямо по нему. На мгновение у меня появился соблазн избавиться от него: убить или посадить в коробку. Но, поразмыслив, я решил, что моя затея неосуществима: у пауков есть особая техника отступления, которая настолько же молниеносна, насколько просчитаны их воздушные маневры. И потом, он был слишком красивым, или, скорее, я слишком долго созерцал его. Я предпочел подождать и снова понаблюдать за ним, определенно решив не шевелиться, если мое лицо примет ничтожный вес паука, его беспокойную ласку. Потом я уснул, не тревожась о том, что паук может уколоть меня во сне, чувствуя лишь пульсирующую, словно сердцебиение, боль в колене и представляя, что упрямое насекомое осторожно копошится там внутри.

Проснувшись в то утро, я увидел, что паук висел прямо над моим лицом. Достаточно мне было выдохнуть сильнее, чтобы заставить его раскачаться и, может быть, упасть мне на лоб. Я увидел в этом счастливое предзнаменование: я приручил чудовище, подманив его теплом своего тела, заставил изменить направление его движения. С тех пор я тоже был связан, а неуловимое оказалось схваченным, словно сетью, сиянием моего лица.

Кажется, я знаю, что это за свет: у меня вместо раны в коленке пульсирует сердце-паук. Собака или, скорее, ее появление на обочине автострады ранило меня. Я резко вывернул руль и упал с велосипеда. В тот день я увидел в этом, как, впрочем, и во всем остальном, возможность умереть. Это был, наверно, самый подходящий, самый удобный момент, которого я уже давно ждал. Но я не умер. Небытие лишь оставило на мне свой след, рану, которая дышит, как живое существо. И впервые за долгое время я сумел собраться с мыслями.

Раньше у меня никак это не получалось, пока я не садился на велосипед. Благодаря этим поездках по автостраде в одиночестве мне удалось найти лекарство от душевного смятения, которое охватило меня, скорее всего, в день рождения Серджио, а не после ухода из «Хелло-фрюи» несколькими днями раньше. Именно в тот момент, когда я объявил во всеуслышание, что остался без работы, и исчезли последние условности.

То, что я оскорбил мадам Луп, управляющую «Хелло-фрюи», доставило мне величайшее удовольствие. Вероятно, тогда во мне и появилась смелость подвести черту под целым периодом жизни, начавшимся в тот день, когда отец выгнал меня. Периодом, когда я перебивался случайными заработками. Что же до моей личной жизни, она заключалась в безбрачии, перемежавшемся с приключениями за кулисами гей-клубов или в саунах. В ту комнату, которую я снимал на седьмом этаже дома в Северном квартале, я никогда никого не приводил, разве что кого-нибудь из друзей, когда тому требовалась поддержка, потому что мое умение терпеливо выслушать и живое участие могли любого поставить на ноги. А то, что порой за этим следовало, скорей можно было назвать мимолетным приключением, чем увлечением или любовной связью.

«Вы давно уже жиреете за мой счет», — сказал я своей хозяйке, смерив ее взглядом. Мадам Луп толстела на глазах: обвисшие щеки, варикозные вены на ногах, ручищи с пухлыми пальцами, как в комиксах, которые продаются на книжных развалах. При этом она всего лишь продавала фрукты — в корзинах и корзинках, в виде причудливых композиций, которые я выполнял на заказ и которые до сих пор кажутся мне весьма оригинальными. «Посмотрите на себя! — добавил я, указывая подбородком сначала на ее живот, а потом на лицо. — Груша на яблоке! Хорошие крупные фрукты, мадам Луп, но гнилые внутри, гнилые, гнилые!» Вся моя ненависть за месяцы унижения выплеснулась в этих словах и убийственном взгляде, которым я буравил ее маленькие круглые глазки.

Все началось с замечаний по поводу моей манеры одеваться. Сначала ей не нравились мои украшения, те, что сделала для меня Лора: брошь с маленьким сапфиром, витая серебряная серьга, цепочка, унизанная гвоздиками с плоским, как у шпателя, концом. Индийская рубашка из прозрачного шелка, которую я носил на голое тело, ей тоже не нравилась. Может быть, ей просто не нравились гомосексуалисты или, по крайней мере, те, в ком их легко можно было распознать. Думаю, она не стала бы возражать против этакого самца с усами и в коже, как, например, Серджио. Не осудила бы ясный взгляд Иньяса, его раннюю лысину и хорошо скроенную одежду. Но ни Иньяс, ни Серджио не смогли бы сделать из бутылки шампанского и фруктов — ананаса, киви, фиги, манго, хурмы, граната, груши, бананов, яблок и винограда — эти безумные или утонченные, в зависимости от заказа клиента, времени года и моды, композиции: для любимой женщины, на День Секретаря, в гостиничный холл, в ложу для звезд, в подарок к свадьбе или к Рождеству. Ни Иньяс, ни Серджио не смогли бы откопать на рынках необычные емкости — корзины из ивовых прутьев, металлические фонари, абажур, вазы, китайские чашки, индонезийские коробочки, мандолину, медный котелок, веер из перьев, — которые становились для клиента настоящим сюрпризом и рождали желание еще раз прийти в лавку. В конце концов, ни Иньясу, ни Серджио, наверное, тоже не удалось бы снискать большей милости мадам Луп, чем этого удостоился я. Но в тех теплых местечках, которые служат им работой, нет никаких мадам Луп, а если таковые и есть, то они растворяются в массе людей, работающих с информационными технологиями или с готовым платьем, в этих рассадниках деловых людей и маститых кутюрье, где не требуется никакого отчета о сексуальной ориентации, им всего лишь надо быть в костюме и при галстуке.

Одежда была лишь предлогом. Наверное, мадам Луп не выносила моей красоты и вдобавок моих неординарных способностей к составлению композиций из фруктов. Объем продаж заметно вырос с тех пор, как я пришел в ее лавку, и, что самое забавное, вслед за продажами рос и объем тела мадам Луп. Она была в том возрасте, когда вместе с первыми волосами исчезают и иллюзии. Ведь женщины тоже теряют волосы, а у мадам Луп, надо отметить, на воротнике ее черного платья их всегда было бесчисленное множество. Я бы даже сказал, ее черных платьев, так как мне кажется, что постоянно возрастающие пропорции тела требовали ежемесячного обновления гардероба. Я ненавижу уродство, не выношу его. Все-таки гомосексуалисты — самые красивые мужчины города, страны и всего земного шара. Так повелось еще со времен греков, а значит, так было всегда. Наш глаз не привык встречаться с уродством и спокойно проходить мимо. Мы заботимся о своей внешности, я не знаю исключений из этого правила, по крайней мере среди своих друзей. Как бы там ни было, мадам Луп испытывала к красоте такую же ненависть, какую мне внушало уродство. Наши отношения были обречены на провал. Но обида, настоящая обида на мадам Луп заключалась в другом: она присвоила альбом, в который я вклеивал фотографии своих оригинальных творений. Подозреваю, что она воспользуется им, чтобы заманивать клиентов, заставляя их верить, что мой преемник столь же талантлив.