Паводок - Юнни Халберг

Неделю-другую было тихо-спокойно — по телефону он не названивал, глаза не мозолил, но 29 мая лафа кончилась. Прикатил на служебной машине. Сверху, от автозаправки «Статойл», я углядел, как он притормозил возле Брекке, свернул на мост, миновал Тросетов участок и двинул дальше по ухабистому проселку. Зарулил к нашей усадьбе, вылез из машины, осмотрелся, потом быстро прошагал к крыльцу и без стука, по-хозяйски исчез в доме. Я не знал, что ему приспичило, но явился он наверняка из-за меня, как всегда. Вот надоеда! Никак от него не отвяжешься, на неделю-другую угомонится — и снова-здорово! Я вошел в закусочную. Нильс Оле орудовал за стойкой. Заметив меня, он отправил корзинку с картофельной соломкой во фритюрницу и занялся чизбургером. Бургеры у Нильса Оле классные. Хоть он и уверяет, что они точно такие же, как во всех других статойловских забегаловках, я сильно подозревал, что делает он их собственными руками.

— Что это у тебя? — Нильс Оле кивнул на бумажный пакет, который я положил на стойку.

— Настоящий провансальский цыпленок.

— Не станут они его есть, помяни мое слово.

Я покосился на корзинку с жареной картошкой. Аппетитная, прямо слюнки текут. В животе громко заурчало. С той минуты как сел в Мелхусе на автобус, я только и думал что о еде. Нильс Оле поджарил бургер, выложил на тарелку, добавил картошки. Я устроился за столиком на веранде и начал есть. Накрапывал дождь. Две с лишним недели уже поливает без передыху. Тепло, безветренно. На окрестных склонах пятнышки тумана. Я скользнул взглядом по округе. Родные места. Плодородная зеленая долина с немногочисленными солидными усадьбами. А посредине — серебряная лента Квенны, искристая, спокойно-широкая. Я любил эту реку, она была вроде как близким родственником или другом, без которого я жить не смогу. Так здорово — сесть в лодку, тихонько грести прочь от дома либо просто плыть по течению и глядеть на красное гумно в Оркерёде или на постройки и скотный двор в Вассхёуге, а если дело было вечером, я смотрел на неоновую вывеску «Статойла» наверху, в Брекке. Овцы на лесистых склонах и солнце, встающее над Хаммером. Мои коровы, медленно жующие траву и пялящие на меня пустые глянцевые глаза. Зачем мне блуждать по свету, по всяким-разным городам? Я не хочу жить в большом городе. Нужно другое — расшевелить и нашу округу, пускай и здесь кое-что происходит. Раз-другой я намекал Вассхёугу, что неплохо бы затеять сообща что-нибудь новенькое, у него ведь и деньжата есть, и инструмент, и силы, только он и слушать не стал; он не из тех, кто будет разводить страусов, кабанов или французских цыплят. В общем, я так и предполагал, но все же попытался. Вассхёуг, как все остальные, предпочитал иметь дело с «настоящими норвежскими помидорами». И с «гарантией качества», то бишь с мясом, которое наверняка не заражено где-то в Европе коровьим бешенством. Я понимал, что здешние чурбаны руками и ногами цепляются за свои драгоценные продукты. Ведь они вроде меня, тоже смотрят на окрестные холмы, задерживают взгляд на доме, потом глядят на реку с удовольствием и радуются, что все это существует и что мы здесь живем. У многих приезжих свое мнение насчет нас, выросших тут и живущих, но обычно мы на это лишь презрительно усмехаемся или, наоборот, согласно киваем, хотя на самом-то деле эти задаваки, что заявляются сюда на Пасху и летом, ни черта не смыслят. Приезжают с лыжами, фотоаппаратами и дорогой выпивкой, норовят закорешиться с местными, разглагольствуют о всяких там священных традициях и исконной естественности. Невдомек им, что Ула носит костюмы от Армани, Кари же нынче едет на семинар по вопросам культуры в Берлин, а завтра — в Нью-Йорк.

Я глянул вниз, на Мелё. Островок этот, около километра длиной, почти весь порос ельником и сосняком. Посредине подымается высокий холм, а на вершине его — старая крепость, построенная давно-давно, тысячу с лишним лет назад. Позднее на холмах в долине возвели сторожевые башни, и всякий раз, как на них загорались огни, народ спешно укрывался в крепости. Ведь сигнал предупреждал: идет шайка разбойников. Пониже крепости располагались два земельных участка: на верхнем конце одного стоял сеновал, на нижнем конце другого — усадьба Йёрстад. Белый жилой дом, черный скотный двор — длинная деревянная постройка, с задней стороны которой проделан сток да я навоза, — курятник и большой машинный сарай с гаражом. Мои предки обосновались здесь еще в конце прошлого века. Прадед был арендатором, крестьянствовал на одном из самых крутых склонов к северу от Брекке, но однажды снялся с места, поменял фамилию — из Дала стал Йёрстадом, — перебрался на Мелё и объявил его своей собственностью. С той поры летнему выпасу овец и коров на острове пришел конец. Прадед наотрез отказался как покинуть остров, так и заплатить за землю, которую начал обрабатывать. Вот бы мне встретить такого человека!

Я доел жареную картошку, думая, что нынче все выглядит, пожалуй, как обычно. Земля зеленеет, трава колышется на ветру, а наверху, на лесной опушке возле крепости, пасется косуля. Я увидел, как в доме отворилась дверь и на крыльцо вышел Стейн Уве вместе с моей матерью. В доме он пробыл целых полчаса. О чем, интересно, он так долго разговаривал с мамашей? Он всегда «забегал на минутку», «перекинуться словечком-другим», причем отнюдь не без задней мысли. Стейн Уве помахал рукой и поехал обратно, в сторону бреккенского моста. Я встал выкинуть объедки. Нильс Оле стоял на крыльце, прислонясь к дверному косяку, с маленьким биноклем в руке. По причине неуемного любопытства он постоянно держал бинокль в пределах досягаемости.

— Что ты натворил на сей раз? — спросил он.

— Ничего.

— Ну да! Что-то наверняка было.

— Я ничего такого не припоминаю.

— Семьдесят пять, включая кока-колу.

— Завтра заплачу.

— Семьдесят пять, с колой, сегодня. Между прочим, он в форме был. Все-таки что-то с тобой неладно. И давай без скандала. — Он вернулся в зал, за стойку, положил бинокль на место.

Я тоже зашел внутрь, расплатился, взял сдачу и опять вышел на воздух. Стейн Уве вырулил на площадку перед «Статойлом». Вылез из машины, захлопнул дверцу и направился к закусочной. С виду он совершенно не похож на полицейского. Веснушчатое, белесое лицо, тонкие рыжеватые волосы. Однажды мне довелось их потрогать: мягкие, как у младенца, шелковистые. Опершись о спинку скамьи, я окликнул его:

— Что ты делал у нас в усадьбе?

— С тобой хотел потолковать.

— Ну, тогда выкладывай.

— Кто-то два вечера кряду стоял у Терье Трёгстада в саду и заглядывал в окна. Еще и виселицы на яблонях вырезал. И по телефону угрожал. А нынче ночью сучка его пропала, сеттер.

— Кому ж это приспичило глазеть на Терье? — спросил я.

— Вчера вечером ночной дежурный из «Бельвю» видел там тебя.

— С какой стати мне заниматься такими вещами? — Я рассмеялся.

— Нам известно, что у тебя зуб на Терье, потому как в Вассхёуге он приставал к Нине.