Фортуна - женщина - Уинстон Грэхем Страница 63

— Пожалуй.

— Так что, если он и покончил с собой, то не из-за женщины.

— Что значит ”если он покончил с собой”?

— Ты в этом уверена?

Грейс встала и взяла у меня из рук фотографию.

— Что еще можно предположить?

— Тебя заставляет склоняться к этой версии случившееся двадцать три года назад?

Она залилась краской.

— Нет. С какой стати?

— Ну, наследственная мания. Так же, как наследственные способности…

— Не обязательно.

— Не обязательно. Мне тоже хочется в это верить.

— Ты и должен верить. То же самое я сказала Арнольду.

— Скажи, ты когда-либо думала о Гревиле как о человеке, способном добровольно лишить себя жизни?

— Нет.

— Эта женщина — ты что-нибудь о ней знаешь?

— Нет. В отеле не заметили, чтобы он с кем-то встречался. У полиции не было никаких зацепок. Она остановилась в другом отеле.

— Каким именем она подписалась?

— Леони. Л-Е-О-Н-И. Я даже не знаю, голландское ли оно.

— Арнольд дал понять, будто Грезил на Яве не очень-то хорошо себя чувствовал.

— То была легкая форма малярии. Ему всего-навсего пришлось пару дней проваляться в палатке. Нет, Филип, здоровье его не беспокоило.

— Ты не заметила в последних письмах признаков депрессии?

— Нет. Можешь прочесть их, если хочешь.

Я размышлял вслух.

— Но если он провел в Амстердаме всего два дня, когда он успел завязать более или менее серьезные отношения с какой-то женщиной?

— Судя по письму, они и раньше знали друг друга. Он пару раз уже бывал в Амстердаме — готовился к путешествию, встречался с друзьями. Не знаю, как давно они познакомились.

— Летели в одном самолете?

— Нет. Список пассажиров тщательно проверили. Особенно женщин. Он летел вместе с приятелем, неким Бекингемом, с которым познакомился в Индонезии. Никаких женщин.

— А что говорит Бекингем?

— Его не нашли. Он выехал из Голландии еще до начала расследования.

Я подошел к окну и выглянул в сад. Одно-два дерева уже начали зеленеть; недавний ливень посеребрил ранние тюльпаны.

— Мне кажется, — нарушила молчание Грейс, — ты считаешь, что я проявляю нелояльность по отношению к Гревилу тем, что верю в существование другой женщины.

— Нет. Возможно, у тебя есть основания верить этому — кроме известных мне.

Грейс смутилась.

— Мне не следовало этого говорить. Видишь ли, у меня нет таких оснований — на этот раз. Ничего, кроме этого непостижимого письма.

Прошло несколько секунд, прежде чем яд подействовал.

— Ты хочешь сказать, что уже бывали случаи?..

— Один случай.

— Извини.

— Это было много лет назад, и я ни с кем не поделилась. Меньше всего мне хочется, чтобы ты изменил свое мнение о Гревиле.

— Разве все случившееся не заставляет нас изменить наше представление о нем — не обязательно в худшую сторону? Если любишь человека, трудно судить его. Во всяком случае, я не собираюсь. Но скажи — это было серьезно?

— Для меня? В то время — да.

— А для Гревила?

— Какое-то время… Думаю, это длилось очень недолго. Потом между нами все восстановилось. Мы были счастливы, как прежде.

— Понятно.

— Надеюсь, что это так. Но, понимаешь, Филип, после того, как однажды это уже случилось — пусть даже восемь лет назад, — легче поверить в существование новой связи. У меня не было ни тени подозрения. И уж, во всяком случае, это не облегчает мне восприятия версии самоубийства. Да пусть бы у него было полдюжины женщин!.. Но ведь это случилось, не правда ли? Голый факт. Сколько бы мы ни отказывались верить, это ничего не меняет. Ровным счетом ничего. Как ни крути, ничего другого нам не остается.

Ночью я долго сидел в своей комнате и курил сигарету за сигаретой, вновь и вновь обдумывая происшедшее. Всю дорогу из Калифорнии я тешил себя иллюзией, что стоит мне прибыть сюда, познакомиться с фактами и поговорить с Арнольдом и Грейс, как боль и напряжение, связанные со смертью брата, а также с характером этой смерти, незамедлительно отступят. Ничего подобного.

Может, это еще произойдет — просто сейчас слишком рано? В эту ночь я чувствовал только злость и растерянность — и не только из-за самих фактов, но и от того, как они были преподнесены.

Чувствительнейшая часть моего ”я” говорила, что ни Арнольд, ни Грейс не виноваты в том, что приняли происшедшее как должное — в то время как сам я никак не мог с этим смириться. Мне не пришлось опознавать труп. Я не присутствовал там лично и не слышал собственными ушами рассказ свидетельницы о том, как Гревил прыгнул в воду. Я не читал письмо той, другой женщины. Две недели поисков и неприглядных подробностей привели к тому, что они усвоили этот, раздражающий меня, взгляд на вещи. Скорее всего, на их месте я думал бы то же самое.

Но сейчас я не мог последовать их примеру. Между Гревилом и мной всегда существовала особая связь. Будучи на десять лет старше, он сделал для меня больше, чем какой-нибудь отец для своего сына, — в дружеской, ненавязчивой манере.

Арнольд был еще на четыре года старше; с ним у меня всегда было мало общего. Он рано окунулся в семейный бизнес, как бы приняв эстафету от отца, когда его не стало.

И потом, Гревил был по-настоящему талантлив. По силе и остроте ума он стоял на голову выше как медленно соображающего, зато более усидчивого и более настырного старшего брата, так и импульсивного, не слишком надежного — младшего. Выдающийся ум ученого, девять лет назад нашедший применение в археологических изысканиях, сочетался у Гревила с редким умением верно определить перспективу, выявить настоящие, а не мнимые ценности. Редкое качество у молодого человека в середине двадцатого века! Скажем, религия вышла из моды, но Гревил не боялся прослыть несовременным. Он жил собственной жизнью, верил в то, во что верил сам, без малейших поползновений навязать свои взгляды другим; даже злейший враг не мог бы упрекнуть его в ханжестве.

И вот он погиб — вскоре после того, как отметил свое сорокалетие. Глупейшим образом утонул в грязном канале; и его продолговатая голова на слегка покатых плечах, и лицо с немного впалыми щеками, живыми, умными глазами и резко очерченными, часто складывающимися в ироническую усмешку губами, — все это уже начало распадаться на биологические составляющие, которые могут представлять интерес для химика, но вряд ли устроят людей, знавших покойного.

”Я не могу смириться с тем, что любящие сердца зарывают в землю”, — сказал американский поэт. Тем не менее всем нам придется через это пройти. Но вот с чем я никак не мог смириться, это с бессмысленной гибелью прекрасной жизни, прожитой до половины.