Остановка в Венеции - Кэтрин Уокер Страница 5

И тут в каком-то проулке я увидела собравшихся в кружок мальчишек, школьников, что-то выкрикивающих и приплясывающих. Их возбуждение меня отчего-то насторожило, шестое чувство подсказывало, что это не просто мальчишеские забавы. Кто там, в центре этого жестокого хоровода? Я все равно заблудилась и, повинуясь порыву, кинулась их останавливать. Прекратить это издевательство, или травлю, или что там у них — по поведению ясно было, что в центре приплясывающего кольца несчастная жертва. Я свернула в проулок.

Приблизившись, я разглядела, что под ногами у беснующихся мальчишек действительно мечется какое-то крохотное существо. Оно описывало лихорадочные круги, а парни притопывали и хлопали в ладоши, не давая сбежать. Кто же у них там? Крыса? Сделав еще шаг, я присмотрелась повнимательнее. Коричневый зверек размером чуть крупнее крысы, повизгивая, затравленно кидался на мальчишек, пытаясь выскочить, но топот и хлопки не давали вырваться из пыточного кольца.

— Прекратите! — крикнула я. Подействовало. Мальчишки, их оказалось человек пять, прервали пляску и обернулись. Зверек, тяжело дыша, рухнул на землю. Это оказалась карманная собачка.

— Что вы делаете? — воскликнула я, кидаясь к ним.

Они переглянулись, и по кругу пополз досадливый презрительный смех. Мальчишки хорохорились друг перед другом. Но и я осмелела от злости. Ворвавшись в круг, я подхватила собачку на руки.

— Как вы смеете мучить несчастное животное? — возмутилась я.

Они принялись огрызаться, но я не понимала ни слова.

Их оголтелость меня пугала. Восьмилетние пацаны, совсем не шпана, просто дворовые приятели, но они на взводе и толпой, а я одна, и больше на улице никого. Они обменялись понимающими улыбками — женщина, туристка, что она сможет? Собачка, тяжело пыхтя, прижалась к моей груди.

Я выхватила из кармана горсть сдачи, полученной с крупной купюры, которой заплатила за книгу. Бумажные и монеты. Сколько там, я не знала.

— Берите и отстаньте!

Я швырнула деньги на землю.

Тут же началась потасовка, похоже, сумма оказалась приличной. Я опрометью кинулась по проулку обратно, прижимая к себе собачку, Сначала петлять по переулкам наугад, лишь бы скрыться — из одной узкой улочки в другую, пока шум схватки за спиной не утих.

Наконец я выбралась на кампо. Из прилегающего переулка доносился Вивальди в исполнении высокого тенора. Благословен будь, Вивальди, ныне и присно. Да, да, это она, моя улица! Отсюда налево — и свобода. Укрыв полой куртки обессилевшую собачку, я поспешила туда.

Вот «Прада», вот наша прежняя гостиница, можно расслабиться. Я пробежала, не останавливаясь, мимо «Гритти». Можно расслабиться, но у меня за пазухой собака, и неизвестно, как к ней отнесется администрация. Особенно к бездомной без ошейника, если она действительно бездомная. Поэтому вместо гостиницы я завернула обратно на площадь Сан-Марко.

На пьяцце сгущались сумерки, но толпа и не думала редеть. Во «Флориане» тоже не продохнуть, всего пара свободных столиков. Мне надо было собраться с мыслями. Забравшись в самый дальний угол, я уселась спиной к остальным болтающим и выпивающим посетителям. Возник официант — еще один красавчик, — я заказала кофе и белое вино, хотя так толком за день и не поела. Когда он отвернулся, я достала своего страдальца из-за пазухи и посадила на колени. Да, это оказался мальчик.

Он уже не задыхался, но вид у него был совершенно страдальческий. Такой же становилась Дора, когда заболевала. Знакомо. Песик был совсем крохотный, фунтов шести-семи весом. Коричневый с черными подпалинами на милой мордашке, чистопородный чихуа-хуа и просто красавец. Я накрыла его полой куртки и погладила по голове.

— Бедняжка, — пожалела я мученика. — Бедный мой малыш.

Свернувшись клубочком под курткой, он ткнулся мне в руку со слабым поцелуем. На шее виднелась полоска примятой шерсти — след от ошейника. Значит, мальчик не уличный, а домашний, обласканный. Я украдкой сунула под стол бокал с водой, который принес официант. Песик выхлебал все одним глотком, потом отполз поглубже и почти моментально уснул, поникнув головой. Досталось ему сегодня.

За кофе и вином я размышляла, как быть с гостиницей. И невольно улыбалась. Вот эта выходка точно взбесила бы Энтони — подобрать собаку на улице в чужом городе за границей. Но он далеко, поэтому возразить или помешать мне не сможет. От этой мысли повеяло свободой — и одновременно сжалось сердце. Я не говорила с Энтони уже больше суток. Это впервые.

Я вспомнила, как нашла Дору. Тоже коричневая, покрупнее этого песика, но ненамного, из тех мелких, которых в приютах называют «помесь с чихуахуа». Энтони звал ее крысомордиком и утверждал, что от породы в ней ничего не осталось. Со временем он к ней привязался, но когда я ее только заметила (у забегаловки, где она клянчила еду, без ошейника), чуть не лопнул от ярости. Ему пришлось ждать, пока я куплю ей бутерброд, а потом я, не слушая возражений, забрала ее с собой. Мы тогда всего-навсего остановились перекусить в прилизанном туристическом городке по пути на большую концертную площадку в Колорадо. До этого мы с Энтони несколько дней прохлаждались в спа, а теперь взяли напрокат машину, чтобы доехать до площадки и пересечься с остальной частью группы. Дора была еще совсем щенком, даже года не исполнилось. На улицу ее проситься точно не приучали.

Когда мы вновь уселись в машину, Энтони просто кипел от негодования. Во-первых, собака — это обуза. Мы не договаривались на собаку, а если бы договаривались, то он имел бы право участвовать в выборе породы. Ему нравятся большие собаки. Кто будет выводить ее по ночам? В гостиницу с ней не разрешат (на самом деле в гостиницах исполнялся любой его каприз); у него работа, и ему не до собак; если собака не даст ему спать, отправится туда, откуда взялась; собака наверняка больная. А я просто прижимала ее к себе, мою драгоценную Дору, весь первый день. Он бесился, потому что решение принимала я. Чудесно прокатились.

Потом, в номере, стало лучше и снова хуже. Энтони наконец разглядел, какая она очаровашка, а животных он на самом деле любил. Я сидела на кровати с Дорой на коленях, и он решил с ней поиграть. Навис над ней и зарычал. Дора, уверенная, что на коленях ей ничего не грозит, зарычала в ответ и оскалила идеально ровные белые зубы. Уроки улицы не прошли для нее даром. Она явно выбрала в хозяева меня, а Энтони с трудом выносил, когда предпочтение отдавали не ему. Дору мне послала сама судьба. Когда все и вся — Натали, Лидди, семейство Кассой, группа, менеджеры, агенты, фанаты — плясали исключительно вокруг Энтони, добиваясь его благосклонности, у меня вдруг появилась преданная подруга и соратница.

Подругой она была замечательной. У нее имелся собственный пропуск за кулисы с фотографией, цепляющийся на ошейник. Ею восторгались все, но она не терпела вольностей. И не стеснялась скалить, если что, свои белые зубки. Но все равно она была очаровательной и остроумной в своих реакциях и предпочтениях. Она питала страстную привязанность к частной собственности, ко мне лично и ко всему, что считала своим, включая Энтони, который постепенно привязался к ней и полюбил. Он шутил, что Дору мама наставляла так: «Деточка, твое здесь только то, что сможешь хапнуть и прожевать». Энтони иногда умеет рассмешить. Только интересно, откуда он выкопал эту присказку? Может, его самого так мама учила?