Кости Луны - Джонатан Кэрролл Страница 44

Нищих в Милане мало, но те, что бросаются в глаза, безусловно колоритны. Это почти всегда женщины, они наряжаются в цыганские платки и драные платья до пят — босых пят. На бедре у них неизбежно младенец, накренившийся под опасным углом, и они идут к вам с протянутой рукой и таким выражением, будто вот-вот заплачут.

Приблизившуюся ко мне нищенку я увидела, лишь когда она оказалась почти вплотную. Подняв взгляд, еще затуманенный раздумьями, я не заметила перемены в ее лице, пока та не отскочила и не подала голос:

— Стрега!

«Стрега» — распространенный итальянский напиток. Также это слово означает ведьму.

Вздрогнув от такого обращения и от тона ее голоса, я перевела взгляд на ребенка у нее на руках. Это была Мей.

— Мей! Моя дочка!

Я так резко вскочила, что опрокинула стул, и ближайший официант крикнул женщине, чтобы убиралась.

— У нее моя дочка!

Я сказала это по-английски, но официант понял и схватил женщину за локоть:

— Стрега! Малинья! [65]

Дальнейшее было бы смешным, не будь все так ужасно. Девочка проснулась, подняла крик, и когда я увидела ее лицо, то поняла, что никакая это не Мей. Но легче мне от этого не стало, потому что меня осенило: эту женщину я уже видела.

Мой давний сон: пламенеющими шарфами женщины выводят по полу узоры и угрожают Мей, если я не перестану помогать Пепси на Рондуа. Я была уверена, что это одна из тех женщин.

Она вырвалась от официанта и бросилась прочь по «Галлерие», на бегу косясь на меня через плечо. Я не хотела ее возвращения, но машинально вскинула руку в ее сторону.

На этот раз, в отличие от Вебера Грегстона, обошлось без фиолетовой молнии, однако женщина, успевшая отбежать на сотню футов, словно замерла на полушаге и, пронзительно голося, покатилась кубарем. Это из-за меня или она просто споткнулась?

На этом бы все и кончилось, не продолжай она вопить как оглашенная, но я ее уже не понимала. Она брызгала слюной и молотила руками воздух. Слава богу, ребенок был в порядке!

Последовавшая неразбериха была крайне неприятной и длилась минут двадцать. Кроме женщины и меня в разбирательстве принимали участие двое полицейских, официант и ряд «очевидцев».

Полиция хотела знать, мой ли это ребенок, украдено ли у меня что-нибудь и настаиваю ли я на предъявлении обвинения. У женщины не спросили ничего, хотя она продолжала вопить до тех пор, пока один из полицейских не пригрозил упрятать ее в кутузку, если она не умолкнет.

Потом ей велели убираться. Козырнув мне и смерив напоследок подозрительным взглядом, полицейские отправились проследить, чтобы она действительно ушла. Бедный официант, который был совершенно сбит с толку, любезно поинтересовался, не хочу ли я еще спремуты [66]. Но было очевидно, что он хочет поскорее от меня избавиться и выбросить все это из головы. Я отказалась и дала ему за хлопоты десять тысяч лир.

Немедленно отправившись на почтамт, я позвонила в Нью-Йорк моим родителям проведать, как там Мей. Это, конечно, очень мило, сказали они, что я так беспокоюсь, но у них середина ночи, и хотелось бы надеяться, что малышку звонок не разбудил. Мама напомнила мне привезти домой большой кусок пармезана и посоветовала, чтобы я не тратила в Италии времени на пустые тревоги. Я чувствовала себя очень глупо, но от сердца отлегло.

Когда через час я встретила Дэнни, он заявил, что созвонился с нашими друзьями и договорился, что мы все вместе пообедаем. До вечера мы гуляли по городу, и все было хорошо, но утренняя сцена вспоминалась мне, как увесистая оплеуха, от которой еще долго горит щека.

К счастью, обед затянулся на три часа и оказался достаточно бурным. Знакомые истории, превосходная еда и интересные собеседники опять напомнили мне, как замечательно жили мы в Италии.

Всем хотелось взглянуть на фотографии Мей, и я их с радостью демонстрировала. Увидев карточки, двое наших друзей тут же решили, что она обязательно должна через несколько лет выйти замуж за их сыновей и нарожать итальянских бамбини [67]. Я не решилась спросить, как ей управляться с двумя мужьями одновременно.

Мы ели и болтали, и, казалось, кто-нибудь все время жестикулировал или наполнял бокалы красным вином. Дэнни сидел напротив меня, зажатый между двумя бывшими коллегами по команде; вид у него был очень счастливый. Время от времени он смотрел в мою сторону, убеждаясь, что я не скучаю. За вечер у меня не один раз подкатывали к глазам слезы — и не только когда внесли торт. Свечей не было, но Лоренцо исправил упущение, взяв свечу со стола и воткнув в центр торта, к вящему неудовольствию официанта.

— Загадай желание, Каллен!

— Да, пожелай нам в следующем году побольше выигрывать!

— Фунджоне [68], сегодня не твой день рождения, а ее! Я зажмурилась и пожелала Пепси найти пятую Кость Луны. У меня-то все уже есть.

Потом в отеле мы решили вместе залезть под душ. Не домывшись, мы занялись любовью прямо в ванне, очень медленно и смешно. Давненько не доводилось; идеально, обхохочешься просто. Дэнни спросил, что такого смешного, но я смогла выдавить из себя только: «Наши колени! Колени…» — что прояснило немного.

Секс хорош тем, что применим в самых различных целях: чтобы распалиться, чтобы упрочить связь или — как в нашем случае — снова ощутить себя детьми на пороге великого приключения.

Когда мы наконец освободили ванну, Дэнни наскоро обтерся и подозрительно быстро исчез в спальне.

— Что ты там делаешь?

— Подожди, увидишь.

Я глянула на свое отражение в зеркале и нахмурилась:

— Дэнни…

— Не шуми — и заходи, когда будешь готова.

Я обмоталась полотенцем и переступила порог…

Прилетев первый раз в Европу и встретив Дэнни в Греции, однажды я обнаружила на пляже кусок бутылочного стекла, красивее которого никогда не видела. Бутылочное стекло? Это стекло, которое так долго пробыло в океане, что все его углы и края давно сгладились. В отдельных случаях, и это еще лучше, стекло приобретает выцветший, совершенно нереальный оттенок. Серо-голубой — как тающий в воздухе сигаретный дымок; нежно-розовый — как язык младенца. Разумеется, все зависит от первоначального цвета стекла и от того, как долго его мотало под водой. Есть люди, которые коллекционируют бутылочное стекло, проявляя нешуточный пыл, и я могу их понять, поскольку хорошее бутылочное стекло совершенно неповторимо. Кусок такого стекла попался мне в один из первых же дней в Европе, и, разумеется, я восприняла это как добрый знак. Я берегла его как зеницу ока по целой куче причин — главным образом потому, что он так много для меня символизировал. Стоило мне взглянуть на него — кусок был размером с пятидесятицентовую монету и обычно лежал на моем туалетном столике, — и я видела в нем: 1) Дэнни Джеймса; 2) первые дни в Греции; 3) Европу; 4) любовь; 5) первую мою беззаветную отвагу… — и все это в маленьком таинственном кусочке стекла.