Разрушающие себя - Яна Мелевич Страница 32

«Давай, сделай это».

Пистолет, бледный Рома и капли пота на лбу. Целый огромный мир сузился до одной-единственной комнаты нашего загородного дома. Его рука дрожит, ибо решение принять одновременно легко и в то же время сложно.

«Стреляй».

— Не вспоминай, — прикосновение к моему плечу заставляет очнуться. Моргаю, прогоняя яркие видения, слыша щелчок замка и ощущая прохладу, ворвавшуюся в теплый салон вместе с сыростью. — Я рад, что все закончилось хорошо.

«Ничего не закончилось», — шепчет голос в моем подсознании.

По извилистым дорожкам, касаясь ярких соцветий растений, беспорядочно растущих на кладбище. Мелкая морось заставляет неприязненно ежиться. В будние дни здесь, в тишине могил, не так много народу. Кто-то просто сидит на небольшом пятачке, раскладывая розы и гвоздики на коленях. Другие молятся или пьют водку за упокой души родных. От простых крестов до настоящих памятников — шедевры похоронного искусства, утопающие в горах живых и пластиковых цветов с венками.

«Помним, любим, скорбим» — фраза, которую знает каждый, но старается лишний раз не упоминать.

Никогда раньше не был на могиле дочери Романа. Я знал, что они с Аней, Лерой и Ильей ездят сюда несколько раз в год. Пару раз видел, как Филатова плакала после, хотя никакого отношения не имела к этой маленькой девочке, навсегда оставшейся пятилетней. Раньше Роме было больно. Это было заметно по искаженным чертам, влажному взгляду и горю, застывшем навсегда в синем взоре. Сейчас, наверное, тоже болит, но вместе с этим пришло осознание неизбежного и принятие этого как данности.

Катя умерла. Этого не изменить, остается жить дальше.

— На тебя похожа, — разглядываю фото улыбающейся девочки, смотрящей на нас открытым взором.

Тот же нос, те же губы и, возможно, такой же была бы спасительницей всего и всех. Опираюсь на железную ограду. Задумчиво наблюдаю за манипуляциями Сташенко, пока он убирает увядшие цветы и стирает грязь с памятника. Его совсем не волнует, что пачкаются брюки и влажная трава оставляет некрасивые пятна на коленях. Обрывая небольшие сорняки, не смотрит в мою сторону, однако отвечает совсем тихо:

— Лера тоже так говорит, хотя я убежден в обратном, — он поднимает голову и поворачивается ко мне. Пытаюсь понять его состояние, но не могу. Ничего не вижу, кроме грустной улыбки.

— Знаешь, я хотел лечь с ней рядом, — наклоняю голову набок, прислушиваюсь к монотонной речи, подавая большой букет цветов, который держал до этого момента. — Когда ее хоронили, думал, что вот прямо тут лягу и останусь навечно. Умру, плевать на все. Ощущение, словно кто-то кусок сердца выдрал и разодрал на части.

— Ужасно.

В моем голосе ни грамма сочувствия. Я просто слушаю и принимаю к сведению. В моей голове сидит работник офиса, он устал и хочет домой, но пальцы продолжают стучать по клавишам. Этот мужчина делает пометки, записывая за Ромой каждое сказанное слово. Обычный печатный документ, ничего более.

Рома внезапно улыбается уголком губ, заставляя моего внутреннего секретаря удивиться. Будто только сейчас всмотрелся в экран и увидел кучу опечаток с ошибками, которые подчеркнула программа.

— Не больно, Никит, потому что не даешь себе чувствовать ничего, — сказал он убежденно. — Знаешь, почему от своей Дианы прячешься и на занятиях группы поддержки молчишь?

О, так он и это знает. Нажаловался кто-то, что я вчера не стал опять участвовать в игре «Здравствуйте, меня зовут Иван, и я — наркоман». Про Диану вообще глупо. Я не прячусь, а просто ушел тогда. Выслушал ее отповедь да свалил. Домой надо было. Спать. Дети, опять же, надо их куда-то пристраивать. Я уже третью неделю мусолю вкладку страницы Гугла, но ни по одной ссылке ни разу не прошел и не посмотрел на предложенные мне описания детских домов.

— Не моя она. А на собраниях скучно. Одно и то же, да потому же. Я не принимаю, потому не вижу в них смысла.

Но пачка «Фенобарбитала», купленная вчера в подворотне у клуба с рук, спрятана надежно в бачке унитаза. Не пью ее, но иногда ночью смотрю на знакомую упаковку, и на душе чуточку легче. Могу выпить свои травяные капсулы да поспать пару часов кряду, ни разу не увидев знакомый кошмар.

— И дети не нужны? — усмехается Сташенко, ставя руки на ограду и наклоняясь ко мне.

— Не нужны, — вру второй раз, моргая и пытаясь выдержать его взгляд. Пальцы сами собой сжимают холодный металл. Дождь усиливается, и крупная холодная капля падает мне руку, привлекая к себе внимание.

— Теперь правду, Никита, — я вздыхаю кислород полной грудью, ощущая, как пульс становится учащенным и внутри все сжимается. — Ту самую, что одна через две лжи. Что ты по-настоящему чувствуешь сейчас?

Правду? Да кому она нужна.

— Никита?

— Мне страшно, — отвечаю прежде, чем успеваю продумать ответ, и вновь поднимаю взгляд к его лицу. — Я боюсь снова чувствовать. Не хочу ни любить, ни привязываться. Но и жить так больше невозможно.

— Тогда остается только рисковать. Ведь не все люди причиняют зло, иногда они просто хотят помочь. Мне кажется, Диана не хотела сделать тебе больно.

«Почему ты сделала это? Большая уже для игр с малолетками, Ди».

«Потому что жизнь прекрасна, Никита. Сегодня у тебя впереди десятки лет, а завтра ничего. И по итогу будет только эпиграф на памятнике да редкие посещения родных по месту похорон. Ты этого хочешь для себя?»

Хочу ли я рисковать? Могу ли?

И если да, то какую цену придется за это заплатить вновь?