Прекрасная шантажистка - Полина Федорова Страница 27

У Марьи Тимофеевны глаза округлились и стали похожи на две большие серебряные монеты, она закашлялась, потом кашель перешел в приглушенный смешок, и через минуту будущие невестка со свекровью залились громким смехом.

— Ох, довольно, довольно, — замахала ручками княгиня. — В церковь, венчаться, немедля!

А про себя подумала: «И все же какой милый вырос мальчик. Слава, слава тебе Господи».

На венчании князя Всеволожского присутствовал весь московский бомонд. Да и как было не полюбопытствовать, коль столько домыслов и слухов окружало таинственным флером это событие — какие-то отравленные собачки, черные кареты, таинственные разбойники в масках...

Но князя Всеволожского мало занимали досужие разговоры, что велись за его спиной. Долгие дни перед свадьбой истомили его ожиданием. Княгиня Марья Тимофеевна учинила строгий надзор над Полиной, заявив, кроме всего прочего, что в одном доме жениху с невестой пребывать неприлично, и выдворила Сергея на холостяцкую квартиру в Трехсвятском переулке. Посему видел он Полину только в присутствии посторонних, и на долгие беседы времени у них не было, не говоря о чем-либо ином.

Как в дыму прошло само венчание и свадебный обед. Ничего вокруг не видел он с той минуты, когда на пороге церкви возникла хрупкая фигурка Полины, и взглянули на него родные карие глаза. Казалось бы, все идет как надо, но на миг у него от волнения перехватило дыхание и лишь тогда отпустило, когда она хрипловатым от переполнявших чувств голоском сказала: «Да». В это мгновение, стоя у аналоя под взглядом благодушных святых, почувствовал Сергей, как его и ее души сливаются, переплетаются в единое, нераздельное целое.

Когда наступил вечер, новобрачные покинули шумный круг гостей. Полина с помощью горничной сняла пышный наряд, накинула легкий пеньюар. Открылась дверь, и в спальню, вошел Сергей. Полина замерла, не в силах оторвать глаз от любимого лица, статной фигуры, угадывавшейся под мягкими складками шлафрока. Он стремительно пересек комнату, опустился рядом, взял в руки ее похолодевшие пальчики и нежно погладил их.

— В твоих глазах, любовь моя, можно утонуть, — прошептал он. — Не волнуйся, все хорошо.

Полина неожиданно для себя тоненько всхлипнула и уткнулась в его плечо. Сергей обнял ее и стал тихо, как малое дитя, покачивать, успокаивая.

— Все хорошо, родная, все хорошо...

— Сереженька, — вздохнула Полина, — не знаю, простил ли ты мне это глупое письмо. Но сейчас я не капельки не раскаиваюсь, что решилась шантажировать тебя.

— Не тревожься понапрасну, это был самый чудесный шантаж в моей жизни. Хотя, признаюсь в ответ... — Сергей улыбнулся, — письмо я сохранил. Когда-нибудь, когда ты станешь пухленькой старушкой, а я — согбенным старичком, мы расскажем нашим детям о необдуманном решении их матушки заняться неблаговидным делом и героических усилиях их папеньки не поддаться чарам самой прекрасной на белом свете шантажистки.

26

В спальне генерал-аншефа графа Валериана Тимофеевича Лопухина стоял обычный полумрак. Только что закончился очередной консилиум медицинских светил, долго шептавшихся в сторонке на этой своей латыни.

— Состояние ваше весьма тяжкое, хотя и стабильное, — начал доктор Сторль. — Буду с вами откровенным, ваше сиятельство: Господь может призвать вас в любую минуту. Посему следует позаботиться и привести свои дела в порядок.

— Понял, — коротко сказал Валериан Тимофеевич.

— И еще, — продолжал Сторль. — На ваше состояние могут благотворно подействовать положительные эмоции. То есть тихие удовольствия, приятные собеседники, добрые известия.

— Благодарствуйте, доктор, — сказал граф. — Именно сегодня я ожидаю добрые вести.

— Хорошо, — чуть улыбнулся Сторль. — А теперь разрешите откланяться.

Консилиум гуськом направился к дверям спальни. Когда они вышли, камердинер, маявшийся у дверей, спросил:

— Господин Сторль, как самочувствие его сиятельства?

Доктор посмотрел па него и печально покачал головой:

— Неутешительно. Покой и только покой.

Камердинер покосился на стоящего в сторонке Штальбаума и спросил:

— Вы с какими вестями? Ежели с худыми — не пущу вас к его сиятельству.

— С добрыми, — заверил его Штальбаум. И тут из спальни раздался звонок.

— ...Не спорь со мной, Осип Францович, — с железными нотками в голосе сказал граф. — Я желаю знать все от начала до конца.

— Будь по-вашему, — вздохнул архивариус. — Итак, мои агенты приехали в Казань восьмого сентября...

Говорил надворный советник долго. Во время своего рассказа он смотрел в пол, а когда окончил повествование и поднял взгляд на генерал-аншефа, то поначалу даже не поверил своим глазам: тусклый до того взор Лопухина светился радостным светом, а на дряблых щеках проступил легкий румянец.

— Моя порода, — с гордостью произнес Валериан Тимофеевич. — Лопухинская. Духовная при тебе?

— При мне, ваше сиятельство.

— Читай!

И когда архивариус дошел до слов: «а равно все доходы от оных завещаю внучке своей», генерал-аншеф твердо сказал:

— Полине Львовне Сеславиной. Так и пиши.

— Всеволожской, — поправил архивариус.

— Ну да, княгине Всеволожской, урожденной Лопухиной. Ты пиши давай.

Заполнив завещание, Штальбаум вопросительно посмотрел на Лопухина.

— Какие еще будут распоряжения?

— Ты это, свяжись с ней. Напиши от моего имени, что жду к себе. Оба пусть приезжают. Повидаться хочу... перед смертью.

Валериан Тимофеевич замолчал. Молчал и Штальбаум, обдумывая, как бы скорее исполнить поручение старика. Когда же он посмотрел на фа-фа, то увидел, что на лице его блуждает улыбка.