Меч и корона - Анна О’Брайен Страница 23

Я отпустила своих дам — пусть уж постараются устроиться, как смогут, в отведенном им покое.

А сама откинулась на подушки и стала ждать.

Угольки в жаровне уже еле тлели, а свечи погасли в растопившемся воске.

Людовик ко мне не пришел. Не думаю, что возможно было пригласить его еще красноречивее, чем я это сделала, а вот переменить его решение я ничем не могла. Нельзя же было просто послать за ним, как сеньор вызывает к себе лакея, да и меня не слишком заботило, если все узнают, что мне не удается — уж в который раз! — привлечь супруга на ложе.

Я сошла с высокого ложа, отворила дверь и разбудила моих дам. Остаток ночи провела рядом со мной свернувшаяся калачиком Аэлита, как было всегда в пору нашего детства. На этот раз ей хватило такта воздержаться от каких бы то ни было рассуждений. Во мне же кипели обида и ярость.

Я больше не ребенок. Я мужняя жена. Я женщина и желаю, чтобы в моей постели был муж.

Так где же мой муж?

На следующее утро я поднялась рано. Право же, это оказалось нетрудно. Я твердо знала, что мне нужно сделать и каким образом. Еще до завтрака, оставив Аэлиту мирно досыпать, я отправилась на поиски своего запропавшего супруга. Хотела побеседовать с ним, объяснить ему свои нужды и его собственные; не в последнюю очередь необходимость обзавестись наследником. Он должен увидеть в этом смысл. Если он стесняется, постараюсь его приободрить. Я хотела, чтобы он поговорил со мной. Если уж будет так необходимо, то и потребую, чтобы он проводил ночи в моей опочивальне.

Пренебрегать же мною подобным образом я не позволю.

Сначала — в его личные покои, когда узнала точно, где они находятся. Вошла я без стука — а зачем бы я стала стучать? — прошла по всем коридорам и передним, но нигде не обнаружила и следов жизни. Наконец, открывая все двери наугад, попала в комнату, которая служила, вероятно, опочивальней Людовика. Ложе было столь же просторным, как и мое, полог сине-золотой, фамильных цветов Капетингов; в темноте тускло поблескивали бесконечные fleurs de lys.

И никого.

Насколько я могла понять, этой комнатой вообще не пользовались уже много недель. Здесь не лежали хоть какие-то вещи Людовика. Ни жаровни, ни свеч, ни факелов. Комната была холодной, нежилой, на полу и на всех сундуках толстым слоем лежала пыль. Я ударила кулаком по пологу и тут же чихнула от поднявшейся тучи пыли. Сомневаюсь, что он побывал здесь после возвращения в Париж.

Но где же тогда он?

В одной из передних я столкнулась со слугой — совсем юным, вероятно, пажом. Увидев меня, он вздрогнул и низко поклонился.

— Где Его величество? — спросила я, старательно выговаривая слова на langue d’oeil.

— На богослужении, госпожа.

Разумеется. Почему я об этом не подумала?

— У его величества есть своя часовня во дворце?

— Да, госпожа. Часовня святого Николая.

— Ты проводишь меня туда?

— Слушаюсь, госпожа… Только это без толку…

— Отчего же?

Может, я не поняла ответа? Да нет, кажется, поняла.

— Я отведу вас туда, госпожа, только Его величество сейчас не во дворце. — Во взгляде пажа читалась жалость, что я не ведаю простых вещей. — Его величество сейчас в соборе Парижской Богоматери.

То есть в том просторном сооружении, что высилось на острове Сите недалеко от дворца [27].

— Он рано встал? — осведомилась я.

— Он все время находился там, госпожа. Всю ночь. Его величество часто бывает там, больше, чем во дворце. У принца… у Его величества в соборе имеются покои, в которых он живет.

— А когда он воротится сюда?

— Его величество, — неопределенно пожал плечами юноша, — проводит в соборе обычно весь день. Он посещает все богослужения и…

Я взмахом руки прервала его речь, ибо истина уже открылась мне. Значит, Людовик, едва ступив на землю Парижа, сразу вернулся к своим монахам. Жесткую лежанку в келье он предпочитает моему ложу. При мысли об этом в моей памяти всплыл вчерашний эпизод. Вот теперь я поняла, отчего это вдовствующая королева так настаивала, чтобы ее сын непременно присутствовал на пиру. Понятно, что она знала его нрав и опасалась, что он тут же умчится к монахам, едва выйдет из ее покоев. Она знала его куда лучше, чем я! Ну, скоро я этот недостаток исправлю. Кровь быстрее заструилась в моих жилах.

— Мне нужно, чтобы ты проводил меня в собор, — взволнованно приказала я.

В сером свете зари Нотр-Дам приник к земле, темный, едва заметный, похожий на спящего дракона — такого я видела на картинке в одной старой книге, что хранилась в дедушкиной библиотеке в Пуатье. Мой спутник — Гийом, так он представился, — большей частью хранил молчание, чрезмерно напуганный тем, что ему пришлось сопровождать саму королеву и не ведающий, с какой целью я пожелала посетить Нотр-Дам в столь ранний час. По широкому сводчатому главному нефу он провел меня к алтарю, у которого слышалось пение монахов, громко возносивших к небесам молитвы заутрени.

Где же Людовик? Сколь бы велико ни было мое нетерпение, прервать молитвы святых братьев я не могла. Посмотрела вопросительно на пажа, а тот пожал плечами и провел меня на сиденье недалеко от алтаря, затем с низким поклоном удалился, считая, вероятно, свою задачу исполненной.

Я осмотрелась вокруг. Разглядеть что-нибудь в прохладной полутьме было нелегко: свет занимающегося дня едва проникал внутрь просторного собора. Но Людовика точно нигде не было — ни на хорах, ни у главного алтаря, где (как я полагала) и надлежит королю возносить свои молитвы Всевышнему. Я решила дождаться, пока закончится служба. И, что было вполне уместно, опустилась на колени, склонила голову в молитве. О своем странном браке с Людовиком. О ниспослании сил, чтобы устроить здесь свою жизнь.

Прозвучали слова благословения, служба окончилась, монахи выстроились и двинулись в трапезную, дабы вкусить хлеба и пива, прежде чем приступить к положенным им по распорядку обязанностям. Я встала на ноги, готовясь приветствовать аббата. И увидела… Увидела Людовика, своего мужа, вьющиеся светлые волосы которого были спрятаны под низко надвинутым капюшоном. Теперь я поняла, отчего сразу не разглядела его. Одетый в грубую монашескую рясу, подпоясанную узловатой веревкой, Людовик молча шел вместе со всеми, словно был простым монахом, принесшим обеты послушания и бедности. Руки его были все еще сложены в молитве, глаза потуплены. Моего присутствия он совсем не замечал.

Да и как он мог заметить? Его помыслы сосредоточивались вовсе не на мне. Я вообще не играла в его жизни сколько-нибудь существенной роли. И вряд ли будет иначе, издевательски прошептал мне внутренний голос, раз уж он предпочитает проводить все время именно здесь.