Эскорт для чудовища - Анна Шварц Страница 23

После стычки со Смоленским я долго не могу уснуть, несмотря на то, что кровать он мне уступил просто шикарную и удобную. Я лежу, пялясь на потолок, под моей ладонью лежит планшет, с которого я могу управлять половиной самолета, а мысли назойливо крутятся только об Але и Майе.

«Похоже, ты совершенно не знаешь свою сестру, Саша».

Он ведь в чем-то прав.

Несмотря на то, что мы одного возраста, мы не очень дружили в детстве. Аля была тихой и маминой любимицей. У меня же с самого начала как-то не задалась тихая жизнь. Я вечно огребала за свое поведение, а Аля получала похвалы, и из-за этого поначалу о сестринской любви и дружбе речи и не шло.

Потом уже наше общение потеплело. В то время, как я ушла из школы и мать махнула на меня рукой, назвав в очередной раз полной бестолочью.

У меня только сейчас появилась мысль, что на сестру я смотрела сквозь призму обожания нашей матери. «Аля самая лучшая, самая добрая». «Аля прекрасный ребенок и никогда не врет. У нее большое будущее». Она вдалбливала это в голову всем вокруг. Блин. А я ведь даже ни разу не задумалась, что не знаю, о чем на самом деле мечтает Аля, как она проводит вечера, что на самом деле думает, когда у нее что-то не удается, и почему у нее нет лучших подруг, а только случайные знакомые, которые менялись так же часто, как я меняла пары туфель в лучшие годы своей жизни.

Как бы то ни было, думать о том, что Аля просто ненормальная дрянь, которая оболгала зачем-то своего мужа, и изменяла ему, я не могу. Что-то здесь было не так.

— Ай, блин, — ругаюсь я, когда в бок впиваются осколки от телефона. Я поднимаюсь, смахиваю их на пол и ложусь обратно уже под одеяло. От постельного белья пахнет кондиционером и Смоленским. Совсем немного.

Это меня не очень радует, но, положив руку на сердце, стоит вспомнить о том, что Кирилл Мудакович пожертвовал мне свою удобную постель, а сам теперь спит в позе Ленина на неудобном кресле. Поэтому у меня даже злость на него отступает, да и вообще хочется перестать называть его Мудаковичем, не разобравшись подробнее, что же случилось у них с Алей в прошлом.

С этими мыслями меня вырубает. Мне почему-то снится самое яркое происшествие дня: как я стою в ванной, которая вся усеяна осколками и каплями крови и смотрю на профиль мистера Суицидника по фамилии Смоленский. Я уже не могу вспомнить — действительно ли он выглядел настолько разбитым, сломанным и растерянным в тот день, или моя фантазия еще сильнее приукрасила сон, но мне становится его очень жалко. Во сне мне хочется обнять его.

* * *

— Как спалось, Александра? — вежливо спрашивает меня наутро один из Церберов-задротов, когда я сталкиваюсь с ним в салоне, направляясь за сумочкой с косметикой. Я пару секунд тупо смотрю на него, пытаясь обмозговать вопрос. Приглаживаю волосы и пальцами натыкаюсь на полоски от подушки на лице.

— Нормально. Спасибо, — отвечаю я вместо «да я бы еще часов пять подрыхла бы», — а вы как? Где м… Кирилл Владимирович?

Я запинаюсь на последнем слове. Надо заканчивать обзывать этого человека разными прозвищами. Однажды я ляпну одно из них, не подумав, и явно получу по своей глупой башне.

— Да здесь, — Цербер смотрит на меня, приподняв едва брови, — куда же он денется с самолета?

Очень смешно. Я пристально и многозначительно смотрю на этого юмориста, а потом обхожу, решив, что тренировки в остроумии — не моя фишка с утра пораньше. Смоленского я действительно нахожу в салоне самолета. Он занял мое место.

— Ты не могла выключить музыку, Саша? Эта хрень играла всю ночь.

Смоленский, похоже, решил начать утро с претензий.

— И тебе доброе утро, — произношу я. Он отрывает взгляд от экрана телефона и поднимает на меня, а мне хочется закатить глаза. Каждый раз пялится на меня так, словно вот-вот плюнет отравленными иглами, — я не знала, что надо выключить музыку.

— Планшет остался у тебя. Принеси его, выруби музыку и открой, наконец, окна. И приведи себя в порядок, потому что мы скоро идем на посадку. С таким лицом мне придется тебя тащить в чемодане, потому что тебя явно не узнают на фотке в загранпаспорте.

Ах ты, чудила.

Окна ему открыть, видите ли. С удовольствием открою и выкину его за шкирку с самолета. Эта картина всплывает в воображении так ярко, что я даже успеваю рассмотреть, как ветер снаружи треплет щеки Смоленского перед тем, как он навсегда исчезает в облаках.

И вот его я во сне жалела? Тьфу. Надо было утопить в ванне и сделать вид, что так и нашла его там.

Я хватаю сумку с косметикой, разворачиваюсь и ухожу, демонстративно выпрямив спину. Только очутившись в ванной, я ахаю, посмотрев на свое лицо. Ладно, я и впрямь страшная. Макияж весь сполз, лицо помято, а волосы на голове похожи на воронье гнездо. Я умываюсь и впопыхах крашусь, надеясь, что когда сойдут вмятины от подушки, это не скажется на макияже.

В планшете я вырубаю музыку, которую вчера поставил Смоленский и поднимаю шторки на иллюминаторах. В этот момент пилоты объявляют о том, что заходят на посадку, поэтому я скорее возвращаюсь обратно и плюхаюсь в кресло позади Смоленского, пристегнувшись.

Господи, а куда мы прилетели-то? Я даже не спросила. Еще и дождевые облака за окном не дают разглядеть город внизу. Мы летели несколько часов… значит, мы точно не где-нибудь в Польше или в Германии.

Посадка завершается мягко. Я смотрю на пасмурную погоду за окном и немного жалею, что надела легкий топ с брюками. К сожалению, даже сейчас я не могу угадать, где мы находимся.