Соблазн - Кен Шэйкин Страница 22

«Ну а что со мной? — поинтересовалась Барбара у своего отражения в зеркале над засорившейся раковиной с трещиной в ней. — Да, со мной, одной из тех, кто просчитался в этой глупой жизни?» Черт тебя возьми, хочется ей сказать отвергнутой женщине. Она достаточно продавала этот неясный образ, точно он был ею, и по-прежнему продает его, да только никто не покупает. Что ей нужно — еще одна перестройка или новая тема для песен? Vissi d’arte закончилась. Что она делает с остатком своей жизни?

Прошлую ночь она жила для искусства, она жила для любви. Главное, она жила. Зрители подарили ей свою любовь, не требуя взамен ничего, кроме ее хриплого пения, и это удовлетворило ее сильное желание. И позволило выразить в крике свой оргазм. А на следующее утро она снова оказалась одинокой. Если уж она сыграла свою роль в постели одного вонючего мужчины, почему бы ей постоянно не иметь его у себя под боком? Он мог бы выплескивать свое семя и пыхтеть огромным носом ночь за ночью, и она постоянно просыпалась бы немного раздраженная, с влагалищем полным слизи, зная, что не имеет значения, сколько времени он с ней пробудет, потому что она никогда не сможет иметь его и владеть им, как своей собственностью. Его любовь более непостоянна, чем аплодисменты, и меньше зависит от ее исполнения. Любовь и сопутствующие ей половые эффекты слишком эгоистичны в своих голодных поисках удовлетворения. Певец хранит голос в груди. Она отдает зрителям сердце, вырывая его из груди, и, если им это не нравится, они шикают. Что может быть более истинным, чем эта любовь, что может быть более щедрым? Примадонна может спать одна, но овации постоянно звучат в ее ушах.

Барбара решила поговорить с кем-нибудь относительно своих чувств, с кем-то менее циничным, чем ужасная женщина с треснувшим лицом, отражающаяся в зеркале. Любая жаркая ночь должна быть переосмыслена на холодную голову. Барбара поворачивается к телефону. «Но кого я знаю?» — спрашивает она у трубки.

И вместо друга она звонит дочери. Менее критичной, чем зеркало, но гораздо более рассудительной, чем телефонная трубка. Разговор, как всегда, приведет к спору, но дочь — это единственный человек, с которым она может спорить, кроме нее самой. Единственный человек, который скажет все. Все относительно ее новой и захватывающей жизни.

Барбара не успевает сказать ни слова. Намеченная тема даже не возникает.

— Я собиралась звонить тебе, мама. Твои часы у меня.

— Мои часы?

— Твой «ролекс». Жаку они не нужны. — Она произнесла это имя по-новому, почти одобрительно.

— Жаку?

Вонючее имя превратилось в нечто элегантное.

— Жак не нуждается в часах.

— О, в самом деле? — Конечно же великому, но нищему художнику, ведущему жалкое существование, не нужно знать, который час. — Хорошо, я заберу их. В конце концов ты решила отвезти его домой?

— Это было меньшее, что я могла сделать после того, как он проделал долгий путь, чтобы вернуть тебе часы.

— Проделал долгий путь, чтобы провонять ваш дом.

— Мама! — На этот раз она не повесила трубку, предпочитая вздыхать на своем конце линии. Вздыхать, размышляя о мужчине, провонявшем ее дом?

— Надеюсь, тебе хватило здравого смысла трахнуться вне дома. Я, похоже, испытываю чувство вины за то, что в первый раз разделила постель вашего отца с другой храпящей свиньей. Хотя свиньи не могут чувствовать запах друг друга, я не заснула ни на мгновение. Лежа там всю ночь, я задавалась вопросом, как последствия моего брака могут сказаться на моем прелюбодеянии.

Не последовало никаких комментариев, кроме гудков отбоя. У Барбары даже не было шанса рассказать маленькой шлюхе о своей новой и захватывающей жизни.

Достаточно уделять время прошлому. У Барбары есть только будущее, поддерживающее ее. Больше славы перед большим поражением, но ничто не стоит падения Римской империи. Оставим историю мертвым. Отражаться в отражении — бессмысленное тщеславие, все равно что, глядя в зеркало, пытаться решить, кто выглядит — оригинал или отражение — лучше. Без всякого сожаления она вспоминает о предыдущей ночи или предыдущих ночах, у нее нет иного выбора, кроме как коротать новый день, пытаясь жить новой и захватывающей жизнью, чтобы потом сожалеть об этом.

Первое в ее списке — карьера певицы. Червяк предложил ей зайти к нему на репетицию. Он пообещал научить ее всему, что ей нужно знать о крике в микрофон. Техника, репертуар, костюм, макияж… Впрочем, специалист по макияжу будет ждать, пока она решит, кем хочет быть.

Его квартира достаточно близко, чтобы прогуляться туда пешком. Она устала от вождения. Если бы, подобно телевизору, машина вдруг сломалась, она просто покончила бы с этим, не заменяя ее. В окрестностях было все, в чем Барбара нуждалась, за исключением того, что она пропустила, что не могло быть найдено где-нибудь еще.

Это ее окрестности просто потому, что она здесь живет. У нее нет никаких обязательств перед соседями, и ей ни к чему здороваться с ними. В пригороде вы обычно передвигаетесь в автомобиле. В ее доме, милом доме, она могла избегать улыбок других собственников домов, но не их осуждения, она была известна от лужайки до лужайки как сумасшедшая дама с сорняками. Барбара накинула капюшон, прячась за бросающейся в глаза анонимностью. Просто белое лицо. Есть безопасность в многочисленности и в таинственности тоже. Кто беспокоится о том, что делают остальные миллионы? Кого интересует, кто живет за соседней дверью, пока тело не начинает гнить?

Барбара нашла Червяка, прячущегося в земле. Как и следовало ожидать, он жил низко, в квартире расположенной на уровне улицы. Рядом с коллектором, принадлежащим паразитам. Там было темно и сыро. Никакого вида из окон, даже на тротуар. Окна, забитые досками, не пропускают внутрь свет и грабителей. Никто не может заглянуть внутрь. Никто не может выглянуть наружу.

Тем не менее внутри было удивительно опрятно и чисто, совсем не похоже на то, каким она воображала жилище Червяка. Комната была полностью (до самого потолка) меблирована. Каждая вещь лежала на своем месте. У мужчины явно были сексуальные проблемы, ибо избыток безделушек — всегда крик о помощи. С беспорядком велась постоянная борьба. Обстановка достаточно унылая, вышедшая из моды, вероятно, использовалась прошлым владельцем, крепко держащимся за прошлое (на пути к могиле). Похоже, это была его бабушка. Сцена и декорации — нелепо старомодны для мужчины его возраста. Кружевные салфетки и красный бархат. Коричневый бархат и красное дерево. Излишне женоподобно для мужчины, ненавидящего женщин. Мебель выглядела скорее величественно, чем комфортабельно, слишком мужественно для пуховки для пудры. Она казалась слишком викторианской, подходящей для большой женщины викторианских времен. Сделанная из темного и красивого дерева, выглядела мрачно, очень мрачно. И вся была покрыта маленькими дырочками. Маленькими отверстиями, принадлежащими маленьким, белым и уродливым червячкам.

Он растерял свою пьяную веселость и дома выглядел более отстраненным, погруженным в себя. Барбара наблюдала за существом в среде его обитания. Желтый свет разоблачает, и Червяк сейчас еще более походил на червяка, чем она помнит. Лишенный своего фортепиано и луча света, пианист напоминал болезненного старика. В коричневом бархатном купальном халате он выглядел непристойно. Его лысая голова, казалось, могла выдвигаться. Рот превратился в щель. Все это напоминало ей о чем-то липком и илистом, вроде скольжения в грязи. В его среде обитания было что-то грязное. Весь этот коричневый цвет… И никакого отверстия в стене. Просто отверстия. Все заполнено грязной мебелью.