Нур-ад-Дин и Мариам - Шахразада Страница 22

– Это ты глуп, уважаемый! Разве ты не видишь, что в этом доме ничего не горит?

Нур-ад-Дин огляделся по сторонам. Действительно, вокруг царили чистота и спокойствие.

– Но я же видел черный дым, что поднимался к самым верхушкам тополей отсюда, из твоего двора! Мне показалось, что я слышу и запах паленого – словно горят ковры или занавеси.

Мариам было неуютно в насквозь промокшей одежде. Она бы и мечтала укрыться в своих покоях, чтобы переодеться и привести себя в порядок, но изумление на лице давнего друга было таким неподдельным, что почтенная женщина все медлила.

Не мог прийти в себя и Нур-ад-Дин. Увидев черный дым, услышав сухое потрескивание разгорающегося пламени, он словно обезумевший бросился спасать единственную женщину в мире, которой дорожил. «Только бы успеть», – бормотал он про себя. Ему показалось, что весь двор закрывали черные облака копоти, словно горели дорожки, устилавшие каменные плиты до самой калитки.

Сейчас же, придя в себя после этой безумной паники, Нур-ад-Дин не мог понять, откуда же взялись эти пугающие клубы дыма, столбом поднимавшиеся в небо, почему он слышал треск огня, хотя ничего не горело.

– Должно быть, добрый мой друг, тебе все это лишь привиделось…

– Быть может и так… – неуверенно ответил Нур-ад-Дин.

Мариам все настойчивее провожала его к калитке. Но он по-прежнему медлил и пытался понять, что же так испугало его.

Наконец женщине надоело разглядывать озадаченную физиономию нежданного спасителя, который, казалось, вовсе не собирался покидать ее дом.

– Добрый мой друг, – с едва заметной иронией проговорила Мариам, – я оставлю тебя на несколько минут. Мне нужно сменить одежду и вывесить ее на просушку. Ибо ведро, которое ты наполнил, было воистину большим, а вода – невероятно мокрой.

Нур-ад-Дин усмехнулся.

– Прости меня, добрая женщина! Мой испуг был и куда больше этого ведра, и куда мокрее воистину совершенно мокрой воды.

Мариам кивнула и наконец удалилась. Пока она меняла одежду, повязывала вокруг лица тонкую газовую шаль и вывешивала на просушку действительно мокрое платье, Нур-ад-Дин ходил по двору и осматривался. Он пытался понять, что же горело и почему черный дым так напугал его.

Но все было более чем спокойно. Вымокший кушак лежал там, где упал. Едва заметно шумела листва тополя, где-то за дувалом пел запоздавший петух, хотя солнце грозило вот-вот уйти за горизонт.

– Но, Аллах всесильный, что же здесь могло гореть? Что?

Увы, ответа на свой недоуменный вопрос Нур-ад-Дин не находил. Он готов был уже признать, что ему это все лишь померещилось, и в этот момент легкий аромат пощекотал ему ноздри.

– О повелитель правоверных! О Аллах всемилостивый! Эта женщина глупо подшутила надо мной!

Нур-ад-Дин кинулся к печи в углу двора и стал разбрасывать сложенные дрова. Не найдя ничего необычного, он сел рядом с тем, что осталось от поленницы, и принялся грозно сверлить взглядом дверь в женскую половину дома. Словно почувствовав этот взгляд, Мариам вышла во дворик.

– Это ты, о хитрейшая из хитрых, решила подшутить над Нур-ад-Дином!

– Я?

Удивление Мариам было более чем велико. Оно было огромно. И к тому же уверенность Нур-ад-Дина начинала женщину понемногу злить. Пока лишь злить. Но где та грань, за которой раздражение может перерасти в гнев или обиду?

– Ну конечно, ты! Ибо ты что-то печешь! А значит, ты положила в печку мокрые поленья, дым от которых я и принял за пожар!

– О самый безголовый из мужчин! Покажи мне хоть одно мокрое полено! Мой усердный сын, мой мальчик, никогда не приносит матери только что срубленных поленьев! Ибо мой труд он ценит более чем высоко!

Нур-ад-Дин в глубине души вынужден был признать, что Мариам права – дрова были сухими, а поленница сложена и укрыта столь аккуратно, что сделать это действительно могли только любящие и умелые руки.

– Но тогда почему из твоей печи валили эти страшные клубы?

– Аллах всесильный! Из моей печи никогда не валил черный дым! Ибо все это время я была здесь, рядом. И мои лепешки никогда еще не сгорали до черноты!

Нур-ад-Дин позволил себе улыбнуться. Ибо он слышал запах, который не спутать ни с чем, – запах подгоревшего теста.

– И нечему здесь улыбаться! Да-да, я знаю что говорю!

Мариам едва не сорвалась на крик. Она была почти оскорблена: ее, столь опытную хозяйку, лучший друг семьи (и от этого оскорбление было еще ужаснее!) обвинил в том, что она не может испечь простые лепешки!

Увы, лепешки действительно подгорели. И это было вполне ощутимо. Лишь гнев мешал Мариам услышать этот ужасный для любой уважающей себя хозяйки запах.

И чем больше гневалась Мариам, тем шире улыбался Нур-ад-Дин. Улыбался тому, что, пусть в мелочи, но оказался прав. И тому – о Аллах, как же признаться в этом самому себе, – что сейчас Мариам, его давняя знакомая Мариам, была удивительно хороша. Гнев ее даже омолодил.

«Аллах всесильный, – подумал Нур-ад-Дин с некоторым даже раскаянием, – что значит – омолодил? Да она совсем молодая женщина! Молодая и такая прекрасная! Почему я решил, что она старуха?»

– И этот человек еще смеет улыбаться мне в лицо! Он назвал меня плохой хозяйкой! Да будут свидетелями моих слов и небо над головой, и тополь у стены, и сами стены этого дома! Никогда у меня еще не сгорали лепешки, никогда они не превращались в…

И тут сама Мариам услышала предательский запах. Увы, сегодня это случилось! Ужасная черная корочка, должно быть, уже появилась…

Вскрикнув, почтенная женщина бросилась к печи и начала лихорадочно вытаскивать оттуда лепешки. К величайшему разочарованию Нур-ад-Дина, они были удивительно хороши и румяны. Не было ни пригоревшей корочки, ни черных пятен на аппетитных боках лакомства, до которого он сам был великим охотником, а Мариам – непревзойденной мастерицей.