Разрушающие себя - Яна Мелевич Страница 22

— Ничего подобного не думала!

Ну да, ну да. Я тебе, конечно, верю.

— Тебе не стоит кричать о своей зависимости в обществе, если хочешь строить нормальные социальные связи с людьми. Большинство живут ярлыками и стереотипами, — пожал плечами Гриша, едва нам пробили товар на кассе. И это еще продавщица долго косясь в мою сторону, пока я расплачиваюсь.

— Это проблема людей. Они тупые — это факт. И в глаза долбятся, ибо проще поставить крест, чем скрипеть извилинами, — отзываюсь, выходя из магазина и удерживая пакет. — Еще скажи, быть повежливее и не слать каждого второго в эротическое пешее.

— Можешь попробовать. Сразу увидишь, как меняется отношение.

— Гриша, иди нахер, — улыбаюсь врачу, а затем отворачиваюсь, слыша тяжелый вздох за спиной. — Видишь? Я вежливый.

— Ну и характер, — бормочет себе под нос, стоит мне пренебрежительно фыркнуть.

Каждый наш сеанс по воскресеньям — это встреча за чаем в формате беседы о личном. Я иду с Соболевым к себе домой, радую мелких пакетами с едой и отдаю им сласти, наказав не съедать все сразу. Затем сбрасываю ботинки и промокшую джинсовую куртку кидаю на тумбу, дабы пройти на кухню, привычно щелкая кнопкой термопота. Слышу где-то вдали звуки работающего телевизора, громкость которого намеренно увеличена. Федя прекрасно знает, что утром лучше посидеть за просмотром мультфильмов с субтитрами для Василисы. Соображает быстрее взрослого, хоть и не знает, зачем мы запираемся по утрам на кухне и чаи распиваем, после которых мне надо выкурить пару пачек сигарет.

— Твой сон нормализуется? — Гриша начинает издалека, садясь за стол и наблюдая за моими действиями.

Убрать часть продуктов по шкафам и в холодильник. Отобрать нужные ингредиенты, сунуть мясо для разморозки в микроволновку и начать мыть овощи. Все механически, без каких-либо мыслей в голове. Я ищу интересный рецепт в интернете на специальных сайтах, пока термопот греет воду для чая.

— Четыре часа — это считается за нормальный сон? — спрашиваю у Григория, поднимая голову и внимательно смотря на него. — Ничего не помогает. Ни счет овечек, ни медитация, ни йога, ни спокойная музыка.

— А дети? — мягко задает щепетильный вопрос, а я втягиваю с шумом воздух и отворачиваюсь. Руками опираюсь на кухонную тумбу позади себя, слыша шум воды. — Ты можешь сколько угодно говорить мне, что ничего к ним не испытываешь. Но любви и заботы даешь больше, чем многие родители. Вопрос лишь в том: понимаешь ли всю ответственность?

Я ненавижу эти воскресенья. Ненавижу эти сеансы. Ненавижу отвечать на вопросы, к которым никогда не бываю готов. Прикрываю глаза и задираю голову, выдыхая кислород из легких, пытаясь сглотнуть образовавшийся ком. Мои пальцы до боли сжимают края тумбы, стоит ощутить мелкую дрожь по телу.

— Что ты чувствуешь, когда они рядом? — вопрос бьет точно в цель, этого хватает, чтобы я обхватил себя руками.

Боль. Мне все еще больно, словно мать в сотый раз оставляет новый шрам на моем теле или дед избивает из-за какой-то ерунды. И она не физическая — ее я давно перестал ощущать. Моральная, когда твое сознание и душа раскалываются каждый раз на мелкие части. Хотя, казалось бы, можно ли сломать человека еще больше?

Мой дед целовал детей в приюте, а после брезгливо вытирал руки антибактериальными салфетками и бил меня ими по лицу, выдыхая:

— Видишь? Это грязь. Запомни: грязь должна нам служить! Ты зачем с ними разговаривал?!

Старый садист избивал сына, собственную дочь и считал, что лучшее воспитание: удар ремня и удушение. Он пристегивал меня к батарее на глазах отца, а после долго смеялся, утверждая, что так воспитывает из меня мужчину. И оставлял в темной комнате на сутки без воды, еды и возможности выйти в туалет. Терпение, сила и гордость — три составляющие силы нашей семьи. Ему нравились психологические игры с моральным унижением.

И когда он подох в кровати, протягивая ко мне руку, я ни разу его не пожалел.

Когда мой отец убил мать — я ничего не ощутил. Она любила себя, украшения и раз в несколько дней превращалась в психованную фурию, которую стоило бы держать в психушке. Но это же позор для Воронцовых. Лучше ей подкинуть сына, пусть с ним играется, точно с котенком. Топит в ванной, режет всем, чем придется, кричит и раздает пощечины, а после плачет, обнимая и прося прощения.

Было ли мне больно, когда умер отец? Ни капли. Пока его кровь стекала по стенам и моей щеке, я думал о том, как будет трудно горничной отмыть наш замечательный персидский белый ковер. Он мне нравился, мягкий такой. А этот идиот его испортил.

Лишь к одному человеку я продолжал испытывать привязанность. Елена, тетя Лена — она казалась мне самым добрым в мире существом. Со своим тихим ласковым голосом и теплыми объятиями. От нее всегда приятно пахло дорогими духами, а улыбка дарила надежду: когда-нибудь все это закончится. Если бы в тот день она не взяла меня за руку перед социальным работником и не дала Леониду оставить меня на попечении государства, возможно, моя жизнь пошла бы по другому руслу.

Но демоны не любят отдавать свои игрушки. И самые страшные из них обещают больше их не ломать. Они забирают нас в свои чертоги, показывая, что мир еще страшнее, чем мы думали.

Я не умею ни любить, ни сопереживать, ни сострадать. Люди уродливы изнутри, не вижу смысла пытаться в них что-то искать. Так я думал, когда впервые встретил Аню, а затем Рому. До сих пор не знаю, почему в тот момент вдруг воспротивился происходящему и впервые пошел против установленной системы. Не дал Лене затащить во тьму еще две души, окончательно их уничтожить. Я правда хотел уйти с ней. Ведь какая разница, если ничего уже не поменяешь. Просто позволить себе сгореть с ней, вариться дружно в Аду и кипятиться на одних углях.

Демоны должны поддерживать друг друга, ведь так?

— Никита? — раздался тихий голос Гриши, и я громко всхлипнул, вцепившись зубами в кулак, пытаясь справится с наплывом эмоций. Меня уже трясло, а слезы продолжали падать на пол крупными каплями. Я сполз на пол, обхватывая голову руками и мотая головой.

— Больно. Мне все еще больно, — выдохнул я с трудом, чувствуя давление в груди от переизбытка чувств. — Очень и очень больно. И эта боль меня не отпускает. Потому что боль — это она. Стерва, что держит меня из своей холодной могилы, будто на поводке. Я слышу ее, вижу перед собой живую. Родители, дед — все умерли. А эта дрянь не уходит!

Я бы хотел никогда больше ничего не чувствовать. Хочу забыть об этих детях, не слышать слов Дианы, не думать о других.

Таблетки, они могли бы мне помочь все исправить. Заглушить все эмоции, дать забыться и уснуть. Вот только я же знаю, что это будет лишь кратковременно.

— Кажется, нам пора поговорить о Лене.