Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи Страница 19

Неизбежно из-за напряженности, возникшей между нами, я стал смотреть на Иешуа другими глазами. Результаты удивляли меня. Не я ли еще недавно был ослеплен им едва ли не больше, чем остальные. В его противоречивости я усматривал некую логичность и целостность. Но теперь я был уверен, что он убеждает лишь силой своей личности. Его манера вести спор казалась мне теперь грубоватым приемом, способным развенчать разве что какого-нибудь местного царька, а не настоящего врага. Открытие поразило меня, однако я помнил и холод, пробравший меня изнутри после разговора на дороге с Роагой и Иекубом, когда я решил, что смогу обрести верный путь, возвратившись к Иешуа. Наверное, это было самообманом. Возможно, я сейчас относился к Иешуа более взыскательно, чем раньше, когда наши встречи и общение были внове. Но сейчас я чувствовал горькое разочарование. Я надеялся, что возвращаюсь к мудрецу, но вместо мудрости обнаружил мелочность, самонадеянность и пустоту. Радость, пережитая в Кесарии, исчезла навсегда. Я утратил сразу две важные вещи: пристанище рядом с Иешуа и обратный путь, прочь от него. Мне негде было остаться и некуда было вернуться.

Иешуа становился все более известен. Известность делала его еще самоувереннее. Мы посещали города, в которых старейшины и учителя были приверженцами школы Шамая, наставниками в которых выступали фарисеи. Иешуа находил особое удовольствие в том, чтобы вступать с ними в споры, часто довольно злые. Не секрет, что многие из стремящихся к религиозному образованию на самом деле пытались найти покровителя или снискать репутацию знатоков богословия, но были среди них и люди глубоко верующие, уважаемые в своих общинах. Иешуа не всегда утруждал себя попыткой разобраться, с кем именно он имеет дело. К тому же в его яром порицании законничества можно было уловить своего рода двуличие, когда нападками прикрывалось слабое знание предмета. Пренебрежительное отношение к Закону проникло и в ближний круг приверженцев Иешуа. Многие из нас открыто игнорировали день субботнего отдыха, саббат: в субботу отправлялись в дорогу, чтобы принять участие в совместной вечерней молитве в Капер Науме. Когда Иешуа указывали на недопустимость такого поведения его учеников, он тут же давал отпор подобным обвинениям:

— Как вы можете порицать людей за то, что они приходят помолиться вместе со своим учителем?

— В городах, где они живут, есть учителя.

— А если придет Мессия, то вы тоже скажете, что лучше сегодня остаться дома, чем идти поклониться ему?

Меня поразила прямота и провокационность такого возражения. Ему ли было не знать, что именно сейчас около него находится достаточно много людей, способных воспринять все сказанное буквально. И хотя простая логика подсказывала, что такая самонадеянность только оттолкнет от него людей, на деле происходило совсем иное: чем более вызывающе он держался, тем больше людей стекалось к нему. Безусловно, половина из приходивших были обычными зеваками, а многими двигало своего рода суеверие — они надеялись, что встреча с подобным человеком принесет им удачу и излечит недуг. Поклонение ему начинало напоминать поклонение шарлатанам или лжепророкам, про которых известно, что чем скандальнее звучат их посулы, тем сильнее становится их власть над людьми. Однако, несмотря на всю провокационность теперешнего поведения Иешуа, оставалось что-то необъяснимое, что продолжаю выделять его из массы заурядных шарлатанов, — чувствовалось присутствие глубинной правды во всех его высказываниях. Возможно, поэтому даже теперь я не мог просто взять и уйти от него. В глубине моего сознания таилась и не давала мне покоя надежда, что у него я получу ответ на самый важный для меня вопрос. С ним я доберусь до зерна истины.

Однажды в узком кругу своих людей Якоб спросил Иешуа, что тот думает об обрезании язычника Симона. Якоба, как и всех нас, очень волновал подход Иешуа. Я смутно подозревал, что взгляды Иешуа идут куда дальше традиционно принятых и что, может быть, он сам не рискует высказаться до конца — слишком тяжело было бы принять его ответ правоверному иудею. Но сейчас Иешуа процитировал слова мудреца Хилеля. Хилель ответил язычнику, пожелавшему узнать весь еврейский Закон за один день, что сущность Закона состоит в том, чтобы давать людям то, что ты бы хотел получить от них. Это был один из тех редких случаев, когда Иешуа обращался к цитатам, он был не из тех, кто даже рубашки не оденет без того, чтобы не процитировать Тору. Однако Иешуа, как всегда, выбрал наиболее доходчивую форму. Даже во времена спора двух мудрецов, когда Шамай не раз одерживал верх над Хилелем, понимание смысла высказывания не вызывало никаких затруднений. И сейчас всем было ясно, что педантичное исполнение всех заповедей и соблюдение всех запретов не приведет к большей добродетели, чем искренне совершенное доброе дело.

Что до Симона, то до обрезания и после него трудно было сыскать более ревностного новообращенного. Он не только жадно ловил каждое слово, произнесенное Иешуа, но все, что он слышал, тут же спешил применить на практике, выказывая рвение, которому позавидовал бы самый благочестивый фарисей. Так, однажды Симон услышал, как Иешуа обличает лицемеров, совершающих молитвы напоказ. После чего Симон перестал присоединяться к нам во время наших общих молитв на берегу, боясь впасть в позорное лицемерие. Преисполненный желания искоренить в себе гордость, Симон пошел дальше, и мы с удивлением заметили, что он вообще перестал молиться, однако связанные с этим наши недоумения вскоре разрешились. Один из нас как-то услышал торопливый и отчаянный шепот Симона, доносившийся из уединенного уголка, — туда он ускользал каждое утро, чтобы совершить молитвенное правило. Действительно, выходило так, что обрезание Симона не было причиной его благочестия, но стоит заметить, что отделить одно от другого в сознании еврея было подвигом, достойным Самсона.

Приближалась Пасха. Среди приверженцев Иешуа, многие из которых ради него оставили своих учителей, ходили упорные слухи о том, что он собирается идти в Иерусалим. Я хотел уговорить его не ходить в город, так как опасался акции, на которую намекал Иекуб; она должна была обязательно состояться. Время было самым подходящим: большое скопление народа, праздничная неразбериха — все играло на руку. Я собирался пойти в Тверию, чтобы узнать там последние новости, и был очень встревожен разговорами о Иерусалиме. Из Иерусалима доходили вести о целом ряде совершенных там убийств, о которых судили по-разному. Кто-то уверял, что это дело рук римлян: они-де нанимают убийц для того, чтобы уничтожить очаги сопротивления. Другие утверждали, что это сами повстанцы занимаются чисткой рядов, уничтожая подозреваемых в предательстве. Я не мог уловить, что на самом деле скрывается за такими слухами, чему в них верить, а чему нет, указывают ли они на наши провалы или, наоборот, намекают на продвижение дел. Однако для самого себя я был склонен сделать неутешительный вывод, вспоминая короткий разговор с Роагой на дороге. Если они действительно занимаются чисткой рядов, то я должен стоять одним из первых в их списках.

Я был в растерянности: с одной стороны, мне хотелось предостеречь Иешуа от подобного риска, с другой стороны, я не мог нарушить присяги, данной мною движению, и раскрыться. Но неожиданно Иешуа сам предложил мне поговорить. Как-то вечером он отозвал меня в сторону и повел на берег озера. Первый раз с тех пор, как я вернулся из Кесарии, он искал встречи со мной. Мы сели в лодку Кефаса и погребли на середину озера; ночь была безлунная, все окутывала непроглядная тьма. Он настоял, чтобы мы уплыли подальше от людских глаз. Я был удивлен такой просьбой, и, признаться, меня кольнула неприятная мысль, что, может, он специально уводит меня подальше от людских глаз — кто знает, что у него на уме. И это после всех его проповедей о миролюбии и любви к врагам нашим. Я понял, что при всей его душевной открытости и самоотдаче в нем все равно останутся глубины, в которые никому не дано заглянуть. В нем скрыто нечто непознаваемое, ускользающее и жутковатое.