Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи Страница 18

Я возвратился в Капер Наум. После волнений Кесарии, город показался мне настоящим захолустьем, а увидев Иешуа, я вдруг вспомнил разговоры о его сумасшествии, которые вели его земляки. Я стал рассказывать ему о событиях в Кесарии, но он не выказал особого интереса, оставаясь непонятно отстраненным и холодным. Наверное, он посчитал мой уход предательством, а может быть, решил, что я узнал о чем-то, идущим вразрез с его учением. Иешуа проявлял нарочитое внимание к Кефасу, возможно стараясь задеть меня. Надо отдать должное Кефасу, который чувствовал себя неловко, наблюдая подобную перемену. Меня же все происходящее задевало гораздо больнее, нежели я мог сам ожидать. После возвращения из Кесарии я чувствовал, что я нахожусь у порога открытия истины, и обретению этой истины я более всего обязан Иешуа. Я был взволнован как никогда. Но он отверг мои чувства, как бы говоря, что я глубоко заблуждаюсь и что, к сожалению, странствуя по бесчисленным дорогам, повидав много разных людей, я так и не уразумел ничего из того, что действительно является истиной, а он уже устал растолковывать мне все это.

Значит, я должен идти своим путем. Не только сомнения идейного порядка были причиной некоторой моей озабоченности, кроме всего прочего я испытывал материальные трудности. Уходя, я оставил деньги в общине. Я внес их в общую казну, которую отдали брату Иоанана. Общий кошелек передали Матфею, ничего не сказав о возможности снабдить меня деньгами в случае нужды. Таким образом, чтобы найти средства к существованию, я вынужден был либо обращаться к братьям, либо идти с протянутой рукой. Все сложилось так, как будто за время моего отсутствия какой-то невидимый враг склонил ситуацию отнюдь не в мою пользу. Если бы я хотя бы допускал возможность такого оборота вещей, я, не колеблясь, вернулся бы в Иерусалим после Кесарии. Там, по крайней мере, меня знали, и там я был нужен. Но здесь мое отсутствие в течение лишь нескольких дней сделало меня совершенно чужим для общины.

За это время произошли еще некоторые изменения. Иешуа принял в круг своих ближайших сподвижников некоего Симона Хананита. Он был язычником, это был первый язычник, принятый в общину. Почти сразу Иешуа дал ясно понять, что нам следует обходиться с язычником как с равным. Тем не менее сам Иешуа всегда выделял его и подчеркивал его отличие от всех нас, мы же, со своей стороны, никак не могли избавиться от снисходительного тона, который проявлялся в общении с ним. Он отвечал особым подобострастием, доходившим иногда до явного самоуничижения, стараясь таким образом стать своим. Появление в общине новичка-язычника, во-первых, привело к тому, что нас стало двенадцать — число было значимым и вызывало некие ассоциации с двенадцатью коленами Израиля, а во-вторых, еще более восстановило против нас местные власти.

Иешуа никогда не скрывал своих намерений обращаться со своими проповедями к язычникам, но до сих пор его просветительство касалось только иудеев и было сродни деятельности фарисеев, которые проповедовали об обетованиях и богоизбранности.

Будучи язычником, Симон не проходил обряда обрезания, как того требовал Закон, но он, конечно же, согласился бы его пройти и лечь под нож, если бы того потребовал Иешуа. Однако у Иешуа, по-видимому, были на него свои виды. Никто открыто не обсуждал сложившуюся неловкую ситуацию, но подспудно слухи о Симоне и его язычестве упорно расползались по общине. Сложившаяся ситуация будоражила умы даже больше, чем разговоры о посещении прокаженных. Все чаще и чаще во время общих собраний речь заходила о Божественном обетовании, и Иешуа приходилось применять всю свою гибкость, дабы избежать назревающего конфликта. Речь его была как никогда образной, изобиловала намеками и иносказаниями. Но однажды кто-то спросил его напрямую, возможно ли, чтобы в царстве, о котором он говорит, люди отказались бы от обрезания, и какой знак в этом случае должен будет его заменить. Иешуа ответил, что только те, чья вера слаба, ищут каких-либо знаков, чтобы получить доказательства Божьего обетования. Услышав такое, кое-кто из собравшихся готов был тут же забросать Иешуа камнями, но был остановлен своими товарищами. В конце концов ситуация разрешилась довольно мирно. Скорее всего в тайне от Иешуа Кефас и кто-то из его друзей велели Симону пройти обряд, что и было сделано. Иешуа был взбешен, когда узнал об этом. Он кричал на нас, что мы такие же ограниченные маловеры, как и остальные. Кефас принял весь гнев Иешуа на себя, он не смел ничего сказать в свое оправдание. Но на самом деле ему удалось спасти многих из нас, так как едва только весть об обрезании Симона разнеслась по округе, напряжение вокруг наших собраний спало и вопросы прекратились. Наконец и Иешуа стал понемногу успокаиваться и прекратил настаивать на своем. «Сейчас не время», — повторял он нам. Слова эти были своего рода прощением всем нам, нашему глубокому невежеству.

В этих его словах чувствовалось нечто смутно-тревожное, также как и в его намеках, к которым он прибегал в последнее время. Он говорил о том, что близится время, когда прекратятся все наши ссоры, уйдет непонимание, утихнет гнев. Казалось, он сам устал от собственных противоречий, хотя он так настойчиво подчеркивал их, не скрывая противоречивости своих поступков, призывая любить врагов и прощать тех, кто ненавидит нас, что в результате приводило все к той же ненависти. Он говорил, что придет время — и даже наши враги придут к нам. Он, кажется, решил подтвердить свои слова действием. Вскоре после моего возвращения я узнал, что он собирается восстановить отношения с Арамом, порвавшим с ним ранее из-за разногласий по поводу применения силы. О его намерении я узнал случайно от Иоанана. Он всегда с готовностью делился со мной новостями, хотя теперь несколько сторонился меня, — причиной тому, возможно, было наказание, которое он понес от отца. Скорее всего Арам вернулся к Иешуа по причине страха — он боялся, что тот может его выдать как мятежника, впрочем, страха совершенно напрасного. Арам признал свои заблуждения и, проявив кротость, вернулся в стадо. У Иешуа же появилась возможность явить истинное милосердие по отношению к нему. Но я видел за этим совсем другое — выгодный маневр.

Иешуа просто воспользовался положением Арама, которое было отнюдь не самым благополучным, чему я получил множество доказательств, совершая в прошлом массу попыток наладить с ним связь. Его недоверчивость и подозрительность в отношении меня давали о себе знать, и теперь, неуверенный прежде всего в моей благонадежности, после моего появления среди людей Иешуа он старался как можно ближе сойтись с ним; я же виделся с Иешуа лишь изредка, мельком.

Я понял теперь причину охлаждения ко мне Иешуа. Арам, без сомнения, рассказал о моих попытках наладить с ним связь. Иешуа же мог расценить это как попытку тайного сближения с его противниками. Если бы я мог предвидеть, как это осложнит наши отношения, то, может, нашел бы способ смягчить назревающий конфликт. Но теперь, по разным причинам, наш разрыв еще более упрочился, и я уже не мог заставить себя прийти к Иешуа с извинениями, что могло бы выглядеть как признание моей вины. К тому же мы совсем не имели возможности побеседовать наедине. Причиной были женщины. Несказанно обрадованные моему уходу, теперь они не упускали ни малейшей возможности воспрепятствовать нашему с Иешуа сближению. Взаимное недовольство возрастало.