Любовь в ритме танго - Альмудена Грандес Страница 19

Временами мне снилось, будто я хочу поиграть с Рейной так, как если бы она была говорящей куклой. Я хотела заглянуть внутрь ее тела — мне казалось, что там должны быть механические детали, соединенные проводами. Во сне я наклоняла сестру и забиралась внутрь ее тела, обливаясь ее кровью. Потом я выходила из комнаты, не обращая внимания на совершенное мною убийство. Я не была настолько глупой, чтобы забыть закрыть дверь с большой осторожностью и начать немедленно придумывать себе алиби, которое бы меня оправдало. Далее мне снилось, что прибегает мама. Я начинала обвинять в случившемся няню Хуану: будто бы все произошло из-за ее грубой швабры с металлической ручкой. Я просыпалась, задыхаясь от тоски, которая противоречила моему мистическому веселью во сне.

Наконец я проснулась. Дыхание стало ровным, губы переставали кривиться от огорчения при взгляде на Рейну, которая тихо спала в кровати, повернувшись ко мне лицом. Я гадала, насколько ее сны были счастливыми. Они должны были быть счастливыми, потому что жизнь Рейны была правильной, потому что настоящим девочкам не снятся кошмары о преступлениях, а ее судьба складывается по сказочному сценарию, где добрые феи спасают попавших в беду нежных принцесс, питающихся в лесу смородиной, хотя они, так же как и Рейна, до этого за всю свою жизнь не видели ни одного куста смородины.

Я, должна была признать, что не хотела бы оказаться в смородиновом лесу, потому что в своей жизни никогда не видела ни одной смородины. Меня вдруг начала удивлять собственная одежда, цвет и рисунки тканей, манера причесываться, запах шелковых лент, которые мама каждое утро вплетала мне в волосы. В конце концов я начала ощущать собственное тело как нечто чужое, а моя душа была заключена в теле, которое ей не подходило. Я начала подозревать, что должна была родиться мальчиком, парнем и была насильно втиснута в неподходящее тело, по какой-то мистической случайности, по ошибке, — эта экстравагантная мысль, объяснившая мне ошибку природы, и моя способность воспринимать все происходящее сквозь призму этой теории успокаивали меня в течение долгого времени. Я была создана как мальчик, а потому не могла любить ни Рейну, ни саму себя.

Никто не может требовать от человека, который тайно был мальчиком (кем я и хотела быть), вести себя как настоящая девочка. Мальчики могут непринужденно раскинуться на диване, не задумываясь о манерах. Они могут носить рубашку, не заправляя ее в брюки, и не думать о том, что рискуют ее запачкать. Мальчикам позволено быть неуклюжими, потому что неуклюжесть — само по себе мужское качество. Они могут быть несобранными или недостаточно талантливыми для обучения сольфеджио. Мальчики могут громко разговаривать, сильно размахивать руками при разговоре, все это не делает их меньше мужчинами. Мальчики ненавидят банты, и весь мир знает, что эта ненависть родилась вместе с ними в самом центре их мозга, там, где рождаются идеи и слова, а потому им не нужно завязывать на голове банты. Мальчикам разрешено выбирать себе одежду, они не обязаны в колледже носить форму, и, если у них есть братья-близнецы, их матери никогда не покупают им одинаковую одежду. Мальчики должны быть ловкими и добрыми, и этого вполне достаточно. А если они грубоваты, их бабушка и дедушка улыбаются и думают, что так и должно быть. В действительности я не хотела быть мальчиком, для меня это не было самоцелью, но я не видела другого выхода, другой двери, через которую можно выскользнуть из проклятого тела, которое мне было дано судьбой. Я чувствовала себя черепахой, к тому же хромающей на все лапы и наступающей на все грабли, встречающиеся по дороге. Мне никогда не стать похожей на сестру, так что мне ничего не остается, как превратиться в мальчика.

Мир принадлежал Рейне, он был создан таким же тихим, как она, и благоволил ей своими цветами и своим размером. Он как будто был создан по лекалам, с самого начала предназначенным для одной актрисы влюбленным в нее неизвестным мастером. Рейна царствовала с естественностью, которая отличает истинных монархов от бастардов-узурпаторов. Она была доброй, грациозной, нежной, бледной и изящной, словно миниатюра, кроткой и невинной, как девочки на иллюстрациях к сказкам Андерсена. Она не всегда все делала хорошо, само собой разумеется, но даже когда она проигрывала, ее просчеты соответствовали неписанным законам, правящим в мире, то есть были вполне допустимыми, такими, что их все принимали в качестве неизбежной нормы. И когда она решала быть плохой, то и в этом качестве выглядела изящно. Я, с моей привычкой действовать прямо, удивлялась способностям сестры.

Мы были настолько разными, что несходство наших лиц и тел казалось мне уже неважным, а когда люди удивлялись тому, что мы близнецы, я думала, без сомнений, что Рейна — девочка, а я — нет. Много раз я думала, что если бы мы казались окружающим людям похожими, все было бы иначе. Я постоянно размышляла над феноменом сходства, которого мы избежали, думала, что в противном случае я бы чувствовала то же самое, что и сестра. Но я не имела с ней ничего общего, и она, мне кажется, а вовсе не чувствовала моих страданий и переживаний. Мы не совпадали во всем — от выбора гренок за завтраком до времени пребывания в ванне по вечерам. Порой мене казалось, что Рейна находится где-то рядом, что она намного ближе мне, чем все остальные люди. За завтраком меня не покидало ощущение, что гренки, которые я ем, — это ее гренки, ванна, в которой я моюсь, — ее ванна. Потому что все, чем я пользовалась, было дубликатами вещей сестры, с той лишь разницей, что в ее руках они выглядели более естественными, чем в моих. Это только подчеркивало наше несходство. Мир, в котором мы жили, был тем местом, которое Рейна будто бы выбрала для себя. Мне не хватало сил, чтобы сменить маску, которую я создала по подобию своей сестры, достоинств которой у меня никогда не будет. Я чувствовала, что напоминаю однорукого фокусника, слепого фотографа, крошечной гайкой (к тому же еще и с дефектом), мешающей слаженной работе гигантской божественной машины. Я хотела стать лучше и напрягала память, чтобы запомнить каждое слово Рейны, каждый ее жест, каждый поворот ее головы.

Каждое утро я вставала с постели, намереваясь прожить новый день правильно, без ошибок. Я даже составляла в голове некий план, но если только начинала ему следовать с утра и до вечера, то непременно ошибалась. Я вела себя хорошо и предусмотрительно, но не могла забыть о том, что девочка, которой я хотела стать, была всего лишь глупой упрямицей, возможной копией моей сестры, а никак не мной. Мое поведение меня не беспокоило, ведь внутри я продолжала оставаться самой собой. Во всей этой путанице между мною настоящей и вымышленной преобладала любовь, которую я испытывала к Рейне, — чувство, невероятно сильное временами. Это чувство никогда не переставало быть любовью, но в то же время оно никогда не доходило до абсолютного, абсурдного состояния. Думаю, чтобы сильно кого-то любить, необходимо преодолеть чувство самосохранения, а я этого не сделала и потому всегда сильно раздражалась, когда видела Рейну. Чем дальше, тем тяжелее я выносила то, что Рейна много времени проводила с отцом, пока я ждала его в Фернандес де Алькантара, так же, впрочем, как мама и Магда. Я постоянно билась над решением головоломки мироздания, придуманной каким-то утомленным духом, который развлекался, рисуя части своего ребуса на отдельных лоскутах ткани, очень похожих между собой. Темные портреты, висевшие на стенах дома на Мартинес Кампос, и были частью этого ребуса.