Территория отсутствия - Татьяна Лунина Страница 19

— Машенька, сегодня я встречаюсь с сыном, — старший Козел сиял, как пробор плейбоя. — Представляешь, второй раз за месяц! Такого еще никогда не было, никогда. Никогда!

— Серьезно?

— Причем сам мне звонит! Это при его-то занятости? А вчера выдал: давай, говорит, батя, вдвоем куда-нибудь двинем. Посидим, за жизнь потолкуем, пропустим стаканчик. Ты на людей поглядишь, они — на тебя. Нигде ж, кроме дома да своей хламовой лавки, не бываешь. Сидишь бобылем у себя на Ленинском и дальше — ни ногой. А ты у нас, говорит, еще мужик хоть куда, тебя самого можно запросто выставлять в витрине — бабье завлекать. Представляешь, Машенька, так, стервец, и сказал: мужчина хоть куда, — расплылся в блаженной улыбке счастливый отец. Потом спохватился и строго добавил: — Я, правда, за «хламовую лавку» ему врезал. К любой работе нужно с уважением относиться, согласна?

— Конечно, Тимофей Иванович.

— Эх, Машенька, — мечтательно вздохнул отставной танкист, — если ты из моего непутевого депутата человека сделаешь, я у тебя в неоплатном долгу буду. Ничего не пожалею, клянусь! Только бы сбить с моего сына глупость да спесь, которые появились, когда он по дури в политики подался, — старший Козел помолчал и, стараясь поймать взгляд молодой коллеги, прилежно делающей какие-то записи, робко спросил: — Машенька, а он тебе как?

— Кто?

— Да Генка мой.

— Нормально.

— Геннадий вообще-то парень неплохой, — просиял отец, — заботливый, добрый, умный. В газетах о нем пишут, по телевизору показывают. Все, как говорится, при нем: и слава, и деньги… Счастья только нет. Меня корит, что бобыль, а сам живет настоящим бобылем. Ни жены, ни детей — одни избиратели. Болит у меня душа за него, Машенька. Вот если бы… — старший Козел многозначительно замолчал и замер на стуле, точно провинившийся школьник перед директрисой.

Несмотря на субботу, «Ясон» был пуст. Видно, все любители старины скакнули блохами в этот день на блошинку — опережать рыскающих антикваров, оптом скупающих старинные раритеты. В погоне за достоянием чужих предков важен тандем азарта с удачей, ни в одном салоне подобное найти невозможно. Эту нехитрую истину коллекционеров понял, похоже, и Тимофей Иванович. Помаявшись до обеда без покупателей, продавец-консультант после обеденного перерыва перебазировался в закуток эксперта, где, прислушиваясь к молчащему колокольчику над входной дверью, отводил с милой Машенькой душу. Душу, пользуясь отсутствием начальства, он изливал беспрерывно вот уже двадцать минут.

Мария захлопнула ежедневник, в котором пыталась безуспешно примирить дебит с кредитом, распоясавшиеся в ее кошельке не на шутку, и мягко спросила, заранее зная ответ:

— Вот если бы что?

— Если б, Машенька, вы с моим Генкой поладили, то лучшей невестки я бы себе не желал.

— Тимофей Иванович, мы ведь с вами играем, верно? — старший Козел молча кивнул. — И вы сами предложили мне условия этой игры, так? — снова молчаливый кивок. Бедный отец уже понял, что мечта породниться провалилась с треском, но вопреки разуму упрямо цеплялся за остатки надежды.

— Машенька, вы оба молоды, одиноки, красивые, умные. Вдруг это судьба? Ты пока не говори ничего, подумай, ладно? — Он так умоляюще заглядывал в глаза, что ей стало жаль вдохновителя идеи, воплотить которую в жизнь она согласилась так опрометчиво и беспечно. Марию просто подмывало высказать все, что приходило сейчас на ум, всю правду. О сыне — инфантильном, самовлюбленном, закомплексованном трусе, возомнившем себя вершителем чужих судеб, а с собственной сотворившем черт знает что, об отце — старом, наивном вояке, затеявшем нелепую игру не с оловянным солдатиком, а с сыном и не подумавшем, чем может обернуться для его взрослого чада эта игра, и о себе — безотказной, легкомысленной дуре, неспособной устоять перед соблазном влезть в авантюру. Она многое могла бы сказать человеку, кто годился в отцы, а набивался в друзья, но произнесла с улыбкой одну только фразу:

— Игру и реальность путать нельзя, вы согласны, Тимофей Иванович?

В магазине звякнул дверной колокольчик. Продавец приподнялся со стула, заглянул в приоткрытую дверь.

— Геннадий! Я же говорил ему: встретимся дома. Машенька, запри быстро дверь! Нельзя, чтоб мой Генка тебя здесь увидел, — и поспешил навстречу сыну, так некстати заглянувшему к отцу на работу.

Мария неслышно повернула торчащий в замочной скважине ключ, вернулась к столу и начала черкать на чистом листе квадратики. Первый — втянулась в увлекательную, но сомнительную затею. Второй — потащила за собой Елисеева, тот потянул за собой дружка. Третий — Димкин приятель вошел в раж и стал самовольничать, создавая проблемы. Четвертый — скорее всего, ее другу детства придется платить, чтобы утихомирить не в меру захваченного «ролью» актера. И пятый, самый главный: ей позарез нужны деньги. Безденежье становилось невыносимым, унижало, изматывало, опошляло цель, с какой Мария Корелли вернулась домой, в Москву. Цель простая и ясная — быть свободной, независимой, счастливой. Отсутствие денег превращало в труху каждый из компонентов и все три скопом. Она провела кривую, охватывающую небрежно начерченные прямоугольники. Вышел овал, похожий на ожерелье с дырками вместо камней — уродливое, тяжелое, которое придется таскать на себе, пока буду коситься друг на друга квадраты. За дверью немолодой мужской голос расписывал прелести работы в «Ясоне». Рисовальщица уставилась на корявую иллюстрацию своих размышлений. Старший Козел не уставал повторять, что за победу в придуманной им игре победителю достанется ценный приз. Как-то на днях придумщик признался, что необычную идею ему подсказало Машино сходство с двумя женщинами, единственными, кого любил его безрассудный сын — матерью и школьной учительницей. Но если материнская любовь человека спасает, то страсть женщины запросто может сгубить особенно если та старше, умнее, хитрее да к тому же еще эгоистка, готовая ради забавы подмять под себя чужую судьбу.

— Геннадий тогда на всех дома зверем смотрел, — откровенничал старший Козел. — Меня воспринимал в штыки, с матерью почти не разговаривал, с сестрой грызся постоянно. В военное училище не захотел поступать, хотя ему туда дорога была открыта. В историки пошел. Да ладно бы историей занимался, тоже дело неплохое, я лично эту науку уважаю. Так нет же, бросил аспирантуру, кинулся очертя голову в политику. Разве приличный человек будет заниматься политикой, Машенька? Там же одни троглодиты, болтуны, хапуги. Нормальных людей — раз-два и обчелся. А все из-за этой учительницы, черт бы ее побрал! Все нам назло, вся судьба наперекосяк. Никак не может простить, что мы его тогда отвадили от этой Ольги, — старший Козел вздохнул. — Две жены было, не ужился с обеими. Потому что теперь для него все бабы — или стервы, или шлюхи. Скажи, Машенька, как можно при таком отношении к женщине детей завести? А я внука хочу. У дочери две девочки, рожать больше не собирается. Кто фамилию нашу продолжит? Кому-то, может, она и не нравится, а мне стыдиться нечего. В нашем роду все мужики родине честно служили. Дед при царе есаулом был, революцию встретил в окопах, а в Гражданскую уже на стороне красных дивизией командовал. Правда, в тридцать восьмом его расстреляли, но потом посмертно реабилитировали. Отец, полковник пехотных войск, до Берлина дошел, два ордена Славы имел. Да и я не на завалинке семечки лузгал, есть кое-что за плечами. Мы все не властям служили — Отечеству. А сын мой с верхами шуры-муры разводит, тьфу! Вот скажи, Машенька, как можно в стране навести порядок, когда в собственной жизни бардак? У всех в этом возрасте семьи, дети, а мой, как перекати-поле: катится к власти и катится, даже семя некогда бросить. Пустоцвет и пустобрех! — Он задумался, потом невесело признался: — Может, и грех такое отцу говорить, но если бы моего сына как следует хоть разок клюнуло в темя, он бы опомнился и взялся за ум. Понял, что главное — не погоня за чужими голосами, а родные голоса в собственном доме. Поймет — мне тогда и помирать не страшно.