Территория отсутствия - Татьяна Лунина Страница 18

Из всех сказанных сейчас слов ему понравилось только одно — «мы». Оно означало готовность быть вместе, что бы ни случилось дальше. Остальное — набор фраз, способных без подкрепления делом вызвать одно раздражение, на такое он и сам большой мастер.

— Посмотри на меня внимательно, Оленька: похож я на человека, который нуждается в помощи или поддержке? — Депутат хотел напомнить о месте, какое занимает под солнцем, о своем утреннем смелом поступке, но решил промолчать. Умный и без того поймет, в чем смысл этой фразы, к дуракам же эта учительница явно не относилась. Многословие тут ни к чему.

— Ты не против, если я зажгу сандаловые палочки? — неожиданно предложила она. — Очень хорошо расслабляет, создает настроение. Я люблю этот запах, наверное, в прошлой жизни была индианкой, — рассмеялась славянка. Она только притворялась школьной учительницей, а на деле являлась ведьмой, самой что ни на есть настоящей — завораживающей, сбивающей с толку, способной околдовать. И очень красивой.

— В таком случае я готов стать индийцем в жизни сегодняшней.

…Ему давно не было так хорошо, так спокойно, радостно и легко. Димка привез кофе, продукты, бутылку французского сухого вина. Гость предпочел бы русскую водку, но со своим уставом в чужой монастырь, как известно, не ходят, а потому пришлось выпить то, что разлил по бокалам хозяйкин брат. На осторожный вопрос сестры: «Как там?» братец ответил: «Нормально», на этом их скупой диалог закончился. От собственных вопросительных интонаций Геннадий отказался. И не столько из гордости, сколько по возникшему вдруг чутью: эта родственная гостеприимная пара разобьется в лепешку, чтобы оградить своего дорогого гостя от неприятностей. Зажатый на хлипком стуле между холодильником и столом, он вспомнил, что значит семья, когда судьбою и Богом человеку с пеленок дарован друг. Не прилипала, не прихлебатель — тот, кто имеет в себе изначально черты близких по крови людей, и, подобно растению со своими ростками, они вместе питаются от общего корня. Вспомнил отца, с которым почти не виделся, кого никогда, к стыду своему, не расспрашивал об истории рода. Сестру — с ней общался урывками, всегда на ходу, без интереса к ее судьбе. Вспомнилась мать. В день ее похорон была важная деловая встреча, он приехал на кладбище, когда опускали гроб. Валил снег, и занятой сын принял слезы на отцовских щеках за тающие снежинки… Глупо, жалко, смешно. На что тратится жизнь? На погоню за химерой, на баб, на думскую свару, на попытки обскакать себя и других? «Суета сует и всяческая суета», — как сказал бы Экклезиаст. Тот мудрец подошел к истине близко, но так и не дал ответа, в чем же смысл жизни. А он прячется где-то около, совсем рядом. Может, в этом непривычном для русского носа сандаловом запахе или в винной капле на дне бокала, в смеющихся темных глазах хозяйки, в шутках ее неглупого брата, в аппетитной закуске, голосах за окном, в последних лучах заходящего солнца — во всем, что помогает человеку ладить с собой и миром.

— Спасибо, ребята, за сегодняшний день, мне пора, — гость решительно отодвинул кофейную чашку и улыбнулся хозяйке: — Следующий обед за мной. Как насчет грузинской кухни?

— Вы просто подталкиваете мою руку поставить в бюллетене против вашей фамилии галочку, дорогой депутат, — развеселилась избирательница. — Политик, который задает столько вопросов, вызывает только симпатию и доверие.

— Ну, так что, пообедаем вместе в следующую субботу? — непривычно для себя настаивал он.

— Неисправим и упрям! Принимаем приглашение, Митя?

— С удовольствием!

— Отлично, тогда созвонимся в пятницу, договоримся о времени. Я сейчас точно не помню, что у меня запланировано на конец недели. Сможете позвонить мне после восьми?

— Я — нет, — заявила Ольга.

— Почему?

— Потеряла твою визитку.

— Не проблема, записывай мобильный, — он продиктовал по памяти несколько цифр и задумался: — Черт, не помню дальше: то ли пять, то ли шесть. Надо же, собственный номер вылетел из головы, такое со мной впервые.

— А со мной частенько бывает, — признался Дмитрий. — Иногда даже номер квартиры с трудом вспоминаю. У вас мобильник с собой?

— Конечно.

— Сейчас наберем оба номера, какой-нибудь прозвонится.

Депутат пошарил по карманам и растерянно забормотал:

— Чертовщина какая-то, похоже, забыл, — только сейчас он осознал, что телефон, обычно трезвонивший постоянно, сегодня весь день непривычно молчал. — Ладно, сам позвоню. Я, в отличие от некоторых, нужную информацию не теряю.

Мобильный телефон не нашелся и дома. Это был сюрприз неприятный: вещица не из дешевых, недавно куплена, необходима позарез. Особенную досаду вызывала потеря информации, хранившейся в телефонной памяти. Однако, позлившись какое-то время, растеряха пришел к выводу, что особой трагедии нет, просто его помощникам придется лишний раз доказать, что недаром едят свой хлеб. «Ну и хрен с ним, другой куплю, — решил, засыпая, Геннадий. — С новым мобильником начну новую жизнь — с чистого листа, как в первое сентября. Без клякс, без ошибок, без чьих-то оценок. Сам себе — и учитель, и ученик». Он улыбнулся в темноту спальни, отметив школьный оттенок собственных мыслей. Тут же в памяти всплыли елисеевские слова, сказанные напоследок в машине, что все нормально, для беспокойства поводов больше нет, а утреннее недоразумение лучше забыть, выбросить из головы, как дурной сон. Димкин уверенный голос здорово обнадеживал. Успокоенный Геннадий перевернулся на бок, закрыл глаза, довольно вздохнул. День вышел длинным, насыщенным, не без эмоций. Завтра снова надо быть в форме, а потому выспаться необходимо. Заснул он на третьей минуте.

…Их гнали по этапу. На руках — железные кольца с цепями, на ногах — такие же тяжелые кандалы и кровь на стертых лодыжках. Под ногами чавкает осенняя грязь. Изможденные угрюмые лица, в глазах — покорность судьбе и страх, как у отданных на заклание. Идущий впереди внезапно споткнулся, рухнул лицом в чмокающую черную жижу. К нему тут же подскочил конвоир и принялся избивать прикладом беднягу. Тот подергался и затих. Остальные тупо наблюдали за жуткой картиной, ставшей для многих за время этапа привычной. Ни ропота, ни звука в защиту, даже ни вздоха жалости. Его захлестнула ярость, в голове зашумело, в артериях тяжело запульсировала кровь.

— Не сметь, мерзавец! — крикнул он и взмахнул кандалами. Ржавый железный лязг прозвучал, как набат. — Не сметь! — кричал во все горло незваный заступник, окончательно лишившись рассудка.

У конвоира от изумления округлились глаза и стали точно плошки с грязными донцами.

— Ах, ты, б…, — грязно выругался плюгавый мужичонка в длиннополой шинели и обрушил приклад на бритую голову бунтаря.

Череп едва не раскололся от нестерпимого звона. Боли не было, только внутренний звон, неожиданно дополненный лязгом снаружи. Арестанты молча гремели цепями, с ненавистью глядя на конвоира. Они не пытались протестовать, кого бы то ни было защищать, сохранять остатки достоинства — просто лязгали бессловесно цепями, и от этих несмолкаемых звуков разрывались сердце и голова. Он хотел заткнуть уши, но скованные руки едва дотянулись до правого уха, в левом по-прежнему грохотало. — Закройте мне ухо! — заорал арестант, обезумевший от невыносимого шума. Но этот вопль был услышан только одним — тщедушным садистом с прикладом.