Речи любовные - Алиса Ферней Страница 18

— Мелюзина слушает. — Голос ее звучал мягко и мелодично. Этот голос, дар, которым ее наделила природа, с его необыкновенной тональностью, был предметом ее самого большого разочарования в жизни. «Больше всего на свете я сожалею о том, что не стала певицей», — говорила она. Она варьировала: то «сожалею», то «испытываю угрызения совести», словно имела великое предназначение в жизни и должна была справиться с долгожданной участью, но не справилась, и теперь ее в этом упрекали. Ее угрызения совести… Ей было слишком хорошо известно, что всем было на это наплевать и что она говорит это для самой себя, чтобы слышать, как ее уста произносят что-то значительное. Никто ведь не станет печалиться по поводу наших несбывшихся надежд!

— Дорогая! — услышала она. Анри говорил из телефонной кабинки на вокзале, готовясь сесть в поезд и приехать за ней — Дорогая! Почему ты не отвечаешь! — У него был умоляющий голос супруга, который просто не знает, как себя вести, и может лишь отчаянно молить. Она не отвечала. — Дорогая, что-то не так?

Он любил ее, как ребенок любит свою мать: не допуская мысли, что можно потерять ее. Однако этого обожания оказалось недостаточно. Ему казалось, что любящий муж уже заполняет жизнь женщины, но жизни Мелюзины не хватало как раз того, чего не дает любовь: места, которое ты сам отвоевываешь себе под солнцем.

Муж оградил ее от внешнего мира. Она всецело предалась ему. Он был таким любящим! Сколько лет он с восторгом превозносил ее голос! Голос Мелюзины! Гораздо легче хвалить, чем помочь развиться и найти свое место. Вот это она и постаралась вложить в своих детей в жизни нужно вести себя как осел на дороге — страдая от ударов бича, крича, тычась в разные стороны, но все же двигаясь вперед с рассвета до заката. Она же, встав на месте как вкопанная, погубила себя, поскольку никто не вбил ей в голову: нужно самой себя подстегивать.

— Моя дорогая, я заеду за тобой. Мелюзина молчала.

— Ты можешь меня дождаться? Или приедешь сама? Никакого ответа.

— Встретимся прямо в клубе? — Он говорил сам с собой. — Моя дорогая, я в отчаянии, что опоздал. — По его голосу можно было понять, что он не просто в отчаянии, но еще и беспокоится.

Она не отвечала, оцепенев и погрузившись в сумрак склепа, которым было ее опьянение.

— Мелюзина? Ты меня слышишь?

— Да, Анри, слышу, — проговорила она наконец с плохо скрываемым бешенством.

Он ужаснулся:

— Дорогая, ты на меня не обижаешься?

— Должно быть, она все же питала к нему какие-то чувства, раз ее не выводила из себя его слезливая нежность Я буду в клубе в полвосьмого. Ты на меня не обижаешься? Целую тебя. Так ты не обижаешься?

— Да нет же! — потеряв терпение, рявкнула она.

— Но я чувствую, ты чем-то недовольна! Я в отчаянии.

— До скорого!

— До скорого, дорогая.

Она брякнула трубку. Анри не мог прийти в себя и тупо глядел на зажатую в руке трубку. Он был из тех мужей, которые считают, что все устроится само собой, не надо ни в чем разбираться Он избегал тщетной суеты, создаваемой словами. Который час? Мелюзина снова уселась в кресло в саду. В клуб поедет в чем есть, все равно нечего надеть, все мало.

* * *

Самое главное, что можно было сказать о Мелюзине Тропп: она пила. Со своим раздувшимся от пития животом она с самого утра устраивалась на кухне между столом и холодильником и добавляла в кофе первые золотые капли. Горячий кофе делал запах виски ощутимее, и опьянение трудно было скрыть. Но рядом не было никого, кто почувствовал бы этот выдающий ее запах: дети в школе, муж на работе, а потом дети выросли и разъехались. Мать порой бывает так одинока. И никто в семье не замечал этого. Она и пить-то стала оттого, что день-деньской проводила наедине со стиральной машиной, утюгом, холодильником и кастрюлями; в кухне-то (она называла ее «моя кухня») она и начала пить.

Ни дети, ни муж ничего не замечали. Ее выдало ее собственное тело: оно изменилось, стало телом алкоголички. Поры лица так расширились, что их можно было именовать ямками. Само лицо распухло. Живот вывалился, словно она носила ребенка. «Я была такой худенькой», — говорила она, когда была способна произнести подобную осмысленную фразу. Когда-то она была настоящей красавицей. И думала, что одного этого достаточно, чтобы прожить жизнь. Разве жизнь женщины не состоит в том, чтобы нравиться, улыбаться, быть любимой и любить, пребывать в счастливом состоянии, которое наступает в семье благодаря обоюдной верности? Она с самого начала была настроена на любовь, считая, что все остальное придет позже, через любовь. Но пришлось лицом к лицу столкнуться с очевидным фактом: ты один, даже когда любишь и любим. Она была всеми заброшена в этом доме, а еще больше — в своих мыслях. Чем была ее жизнь, как не умиранием? Она прожила ее для других. Прошлое утекало меж пальцев. Щемящая тоска от жизни и приближающейся смерти охватывала ее. И не было слов, чтобы выразить это. Хотя она и пыталась. Любовь отделывалась от нее улыбками. Анри! Он считал, что принял по отношению к ней верную линию поведения. Но его нежность рядом с пустотой, холодом и сомнением, царящими в ней, напоминала крошечные, почти нелепые искорки. И все же нежность была единственной подлинной жемчужиной, которой она владела. Так на что было еще надеяться? Как устоять? Как это получается у других? Сначала Мелюзина плакала. Потом стала пить.

* * *

Теперь она превратилась в женщину, которая еще немного — и перестанет за собой следить, которая обливается потом, стоит ей не выпить. Если бы ее тело не сопротивлялось, она могла бы умереть. Умереть! «Я себя убиваю! Вот чем я занимаюсь!» Муж порой плакал. Он закрывал глаза, не смотрел на нее, мысленно взывая к той девушке, которой он ее помнил. Высоченная красавица с густыми темными волосами. Странно, до какой степени жизнь может не сдержать своих обещаний. Человеческое существо разбивается, как стекло. Мелюзина была из стекла. Он всегда это знал. За то ее и полюбил.

Вот только не заметил трещинки. Он смотрел, как она медленно перебирается из кухни в спальню. Какая перемена! Она даже передвигается уже с трудом. Ни прогулок, ни путешествий, ни походов по магазинам. Слава богу, что дом недалеко от вокзала. Шумно, конечно, зато она может выбираться в город.