Женщины Никто - Маша Царева Страница 12

Ласковая солнечная Катенька, домашняя кошка, дремавшая в солнечном пятне подоконника, давно прирученная, послушная и тихая, превращалась в тигрицу под теплом его умелых рук. А потом они лежали рядом и разговаривали, насколько Мухаммеду позволял его скудный английский. И Катенька рассказывала о своем муже, неповоротливом сибирском увальне, о золотой клетке белокаменного особняка, в которой она заточена вот уже как седьмой год, о служанках‑филиппинках, гоночных кабриолетах, скачках в Аспене и распродажах в Риме. Она рассказывала, а у Мухаммеда горели глаза, и он говорил, что это от любви…

Потом был Тунис и пылкая страсть с Самиром; для него она стала Жанной, мрачноватой поэтессой, которая носила только черное, пила неразбавленный ром и курила крепкие сигары. Она читала ему Гумилева, а он слушал, ничего не понимал, но делал вид, что растроган. Инна видела, что он ей верит, верит на все сто, и это заводило ее еще больше.

Самолет пошел на снижение, и впервые за весь день Инна улыбнулась — самой себе, беспричинно. За полупрозрачной вуалью облаков проглядывалась растрескавшаяся земля пустыни и синее‑синее море, перечеркнутое белыми линиями, тянувшимися за быстроходными катерами. Впереди ее ждало две недели счастья, две недели чужой жизни, куда более интересной, чем ее собственная. Жизни, о которой Инна пока не имела понятия, но которая совсем скоро заполнит все ее существо, вытеснив ее саму куда‑то за пределы. Вместе со всеми ее страхами, морщинками, которые все глубже впиваются в кожу, ночными кошмарами, когда она представляет одинокую старость в прокуренной хрущобе, смутными мечтами и фантазиями, многолетней вялой влюбленностью в женатого шефа, пахнущего капустой и стряхивающего перхоть на вельветовый пиджак, серой Москвой, неприметным тихим существованием, которое она вела.

Эта женщина больше не была самой собой — скучной девицей тридцати четырех лет, менеджером в магазине сотовых телефонов, измученной обстоятельствами Инной, она была кем‑то другим, кем‑то, кто был умнее, красивее, удачливее, чем она сама.

Кем‑то, кто смел рассчитывать на счастье.

Квартира производила впечатление оплеухи. Как будто бы роскошь была осязаемой и наотмашь ударила смущенную Анюту по лицу. Ступив на инкрустированный паркет и оставив у входной двери разношенные сапоги, она испуганно поджала пальцы ног. Как будто бы ее чистые, но латаные‑перелатанные чулки могли одним своим прикосновением осквернить этот пол.

Как странно. Еще несколько минут назад она брела по улице, вертя в руках бумажку с адресом, и случайно наткнулась взглядом на свое отражение в магазинной витрине. Остановилась на секунду, критически прищурилась и — черт его знает, в чем там было дело, может быть, она приятно разрумянилась от долгой ходьбы, а может быть, просто на ее лицо как‑то хитро падал свет — Анюта вдруг подумала: «Черт возьми, а я еще ничего!» Да, полная. Но окутывая ее тело коконом жира, невидимый шелкопряд пожелал сохранить пропорции, Нютина фигура по‑прежнему напоминала гитару (только очень‑очень большую гитару). Ее волосы были тусклыми, виски казались пегими из‑за ранней седины, но ведь она просто всегда ленилась, не находила времени и не видела смысла в том, чтобы пользоваться хорошей краской! Под глазами собрались лучики тонких морщинок, зато подбородок не поплыл. А у Жанны Фриске и Мадонны тоже морщинки, что не мешает им слыть красавицами. И пальто — простенькое, но новое, шерстяное, красное — необычайно ей шло. Она даже приободрилась, приосанилась.

Но квартира Полины Переведенцевой тотчас же развеяла мираж. На фоне хрусталя, мрамора, витражей, цветного венецианского стекла, антикварных картин и атласной обивки диванов в стиле ампир Анютина наружность вдруг показалась убогой, трехкопеечной какой‑то. И лицо будто бы побледнело, и седины словно стало в два раза больше, а пальто… Господи, да что уж там, смех один, а не пальто. Купила на привокзальном вещевом рынке за семьсот рублей. Вьетнамский ширпотреб, синтетическая подкладка неприятно елозит по колготкам, а из швов нитки торчат.

Под стать квартире была и хозяйка. Высокая, статная, с балетной осанкой и надменным поворотом головы, льдом в светлых, будто бы прозрачных глазах и недовольным выражением лица. Недоступная и прекрасная. На ней был шелковый халат с просторными рукавами и бисерной вышивкой, светлые волосы небрежно собраны в пучок, но во всей этой непринужденной расслабленности было столько шика, что у Анюты перехватило дыхание.

— Вы опоздали, — она постучала длинным пастельным ногтем по циферблату изящных наручных часов. — На семнадцать минут.

Вот так вот. На семнадцать. Знай свое место, смерд.

— Извините, — смутилась Анюта. — Я не москвичка, вы же знаете. Электричку задержали.

— Ладно, пройдем в гостиную, — она поморщилась так, словно перед ней стояла не в меру нарядная Анюта, а воняющий экскрементами бомж.

«С ней будет трудно, — грустно подумала Нюта. — Мы не уживемся. Господи, за что мне это все? В моем возрасте попасть в прислуги какой‑то хамке. Престарелая Золушка, сказка нового формата! Хеппи‑энда не будет, потому что у феи артрит и старческая деменция, а принц из конъюнктурных соображений давно женился на дочке Бабы‑яги».

Полина указала ей на диван — роскошный мягкий диван, обитый узорчатой парчой, а сама уселась в кресло напротив. На журнальном столике дымилась чашка кофе. Одна. Потенциальной прислуге присоединиться к кофепитию не предложили, видимо, Переведенцева хотела сразу показать, какое место она отводит новой домоправительнице.

— Рассказывайте. Вы сидели?

— Что? — опешила Анюта. — В каком смысле?

— В прямом. Моя прошлая домработница сидела за мошенничество. Правда, узнала я об этом потом, ко мне она устроилась по фальшивым документам.

— Извините, но если я вам не понравилась, то давайте сразу попрощаемся, зачем придумывать повод? — Анюта встала и нервно одернула юбку. К чему терпеть такие унижения, подыгрывать чужому комплексу неполноценности и желанию самоутвердиться. Ей и так дорого стоило это решение. Одно дело — поломойничать в подъезде, и совсем другое — стать служанкой избалованной особы с капризным характером, отклеивать прокладки от ее ношеных трусов и вступать в неравный бой с ее предменструальным синдромом.

— Стойте, — Полина слабо улыбнулась. — Простите. У меня был трудный день. Не надо было на вас срывать зло. Тем более вы по рекомендации.

Не зная, что ответить, Анюта села обратно на диван. Чувствовала она себя дура дурой. Даже отпор не может дать по‑человечески. Правильно Вася говорил: тряпка, мямля.

— Насколько я поняла, опыта у вас нет?

— Я никогда не была домработницей, но мне приходилось работать в сфере… — нахмурившись, Нюта вспомнила слово, которое когда‑то услышала в одном кадровом агентстве, — клининга.

Полину это почему‑то развеселило.

— Забавная вы. А сколько вам лет?

— Тридцать шесть, — бесхитростно призналась Нюта.