Одна среди туманов - Карен Уайт Страница 11

В конце концов я немного собралась с духом и, расправив плечи, захлюпала по грязи по направлению к кипарису, старательно перешагнув заполненные водой следы автомобильных колес. Яма в земле была уже огорожена желтой полицейской лентой. Заднее крыльцо и часть крыши старого хлопкового сарая были разрушены упавшим деревом, но парадная дверь была открыта, а на пороге я увидела своего брата.

Томми тоже заметил меня и в смятении отступил в глубь сарая, но это только заставило меня ускорить шаги. Брат был старше меня почти на десять лет – и на шесть дюймов выше моих пяти футов и десяти дюймов, но я никогда его не боялась. Мы всегда знали, что можем рассчитывать друг на друга, как бы далеко ни уехала наша мать. У меня был Томми, а у него – я, а еще у нас были Бутси, ее двоюродный брат дядя Эммет, желтая усадьба и ферма – и этого нам вполне хватало. И только когда Кэрол-Линн неожиданно вернулась, чтобы остаться насовсем, я стала всерьез задумываться о большом мире, который лежал за Миссисипи – о том, что он может отказаться лучше и красивее, чем наши болотистые равнины.

В сарае было темно, и я некоторое время стояла на пороге, дожидаясь, пока мои глаза привыкнут к сырому, теплому полумраку. Когда Томми унаследовал часовую мастерскую дяди Эммета, он сразу перевел ее с Мэйн-стрит поближе к дому, чтобы иметь возможность заниматься одновременно и ремонтом старинных часов, и фермой. Для этого он переоборудовал старый хлопковый сарай: надстроил второй этаж, провел электричество и канализацию, поставил кондиционер. На первом этаже Томми занимался всем, что имело отношение к ферме, а часы обрели новый дом на втором этаже. Со временем брат пристроил к сараю крохотную кухоньку и спальню, в которой он ночевал во время сева и уборки урожая, когда дорог был каждый час и на сон времени почти не оставалось.

Изнутри стены сарая были обшиты древесно-слоистым пластиком – в полном соответствии с мужскими представлениями о домашнем уюте, однако даже Бутси не мешала внуку самовыражаться, пусть даже при этом он и погрешил против вкуса и здравого смысла. Сейчас пластик выцвел, потрескался и потерял всякий вид. У самого порога я чуть не наткнулась на переполненную корзину с предназначенным для стирки бельем и сразу подумала, уж не переселился ли Томми в сарай насовсем. При мысли об этом мне стало грустно, и не столько потому, что мой брат так и остался холостяком, сколько потому, что на самом деле я ничего о нем не знала. Было время, когда мне очень хотелось выяснить, есть ли у моего брата жена и дети, но преследовавшие меня неудачи и разочарования помешали мне переступить через ложную гордость и позвонить или написать письмо, а потом… потом Марк начал выписывать мне таблетки «от нервов», и мне стало наплевать. Одна маленькая белая пилюля – и я переставала волноваться и переживать по любому поводу.

Я посмотрела в грязное окошко – туда, где Трипп и полицейский продолжали оживленно жестикулировать над ямой в земле, потом снова перевела взгляд на бельевую корзину брата. На самом верху лежал старый, застиранный носок с дыркой на пятке. Почему-то сейчас он показался мне символом всей нашей жизни. Словно старые товарные вагоны на запасном пути, мы ржавели и разваливались, не зная, как переключить главную стрелку, чтобы снова вернуться на главную рельсовую магистраль.

У лестницы наверх стоял большой стол, заваленный какими-то бумагами. Среди бумаг затерялись три кружки с остатками мутного кофе и древний ноутбук, которому самое место было в музее. Лестницу Томми обновил, еще когда перестраивал сарай, однако отверстие в потолке оставалось прежним, поэтому ступеньки вышли узкими и крутыми. Бутси говорила – Томми сделал это намеренно, чтобы посторонние не совались в его святая святых – туда, где он мог спокойно ковыряться в антикварных часовых механизмах, которые присылали ему со всех концов света.

Прижимаясь к неповрежденной стене, я вскарабкалась на верхнюю площадку и снова остановилась, чтобы перевести дух и заодно осмотреть повреждения, нанесенные сараю стволом и ветвями упавшего дерева. Часть стены и пол возле пролома потемнели от воды, повсюду были разбросаны щепки, листва, промокшие бумажки с мелким типографским текстом и небольшие пластиковые пакетики с различными часами и часовыми деталями внутри. Когда-то на каждом из них была соответствующая этикетка с описанием, но сейчас они отклеились и разлетелись по полу вперемежку с кусками коры, а надписи на них расплылись и стали неудобочитаемыми. На трех уцелевших стенах по-прежнему висели старинные и просто старые ходики; их маятники раскачивались, механизмы крутились, а минутные и (у некоторых экземпляров) секундные стрелки продолжали бежать по циферблатам, словно напоминая, что время не останавливается ни для кого и никогда.

Когда часовой мастерской в деловом центре Индиэн Маунд еще владел дядя Эммет, я любила заходить к нему, разглядывать циферблаты старых часов, слушать их разноголосое тиканье и бой и раздумывать о десятках и сотнях совершенно незнакомых мне людей, чьи жизни когда-то отмерял размеренный ход потускневших маятников. Я, кстати, довольно долго верила, что человек, который не будет забывать заводить часы прежде, чем они остановятся, будет жить вечно, и сейчас я невольно спросила себя, что было бы, если бы я была рядом, когда Бутси заболела. Уж я бы не забывала каждый день заводить ее старые ходики с кукушкой, и тогда, быть может, бабушка бы не умерла.

Потом я увидела Томми. Он стоял спиной ко мне и разглядывал что-то на большом столе на ко́злах, который когда-то стоял в мастерской на Мэйн-стрит, а потом переехал в старый хлопковый сарай. Перед Томми лежала стопка пустых пластиковых пакетиков и поблескивала груда шестеренок, валов, пружин. Лампа в большом полукруглом абажуре над его головой была включена, и в ее свете рыжеватые волосы брата, которые были лишь на полтона светлее, чем у меня, слегка поблескивали, словно он их только что вымыл и не успел высушить до конца.

– Привет, Томми, – сказала я, обращаясь к его ссутуленной спине. – Похоже, тебе повезло, когда это дерево упало. – Еще раз оглядевшись по сторонам, я взмахнула в воздухе руками, словно пытаясь стереть сорвавшиеся с губ слова. – То есть… я хотела сказать, что… В общем, все могло быть гораздо хуже.

Какое-то время я не двигалась, страстно желая, чтобы Томми хоть что-то сказал. Например, чтобы он улыбнулся и ответил, мол, все в порядке, не стоит волноваться. Эти или похожие слова я часто слышала от него в детстве, но сейчас брат молчал. И он по-прежнему стоял ко мне спиной! В другое время я, наверное, могла бы обидеться, разозлиться, но не теперь. Теперь мне было ужасно важно, чтобы Томми сказал хоть несколько слов, и я попробовала еще раз:

– Как ты думаешь, чьи это кости там, под деревом? Довольно жутко сознавать, что они были там все время, пока мы… Помнишь, как мы испугались, когда размыло старый индейский курган и мы нашли несколько костей? Мне тогда было по-настоящему страшно. Кажется, я успокоилась только тогда, когда Бутси сказала, что это куриные кости.

Томми еще некоторое время разглядывал на просвет очередной пакетик, в котором что-то лежало, потом спросил, не оборачиваясь:

– Разве ты уже написала завещание?

Во рту у меня мгновенно пересохло. Это был сигнал, который подавало мне мое тело – сигнал, означавший, что Томми подобрался к правде гораздо ближе, чем мне хотелось.