Бегом на шпильках - Анна Макстед

Невеста лезет на дерево.

— Осторожней, Бабс, там ветка какая-то хлипкая. Ты точно уверена?..

Хрусть! Бултых!

— Ну вот, — говорит она, хлюпая к берегу: довольное чудище, все в зелено-коричневой грязи. — Зато мяч сбила.

Изумленное «ах!» вытягивает меня из круговорота мыслей, и я вдруг понимаю, что невеста давно уже не та двенадцатилетняя, насквозь промокшая девчонка. Теперь это роскошная, взрослая девушка: ожившее полотно Боттичелли. Нежный шелест шелка и мягкое шуршание тафты — моя лучшая подруга останавливается и поворачивается к своему жениху. Во взгляде столько интимного, что я не выдерживаю и отвожу глаза. Неподалеку вдруг гогочет гусь, хотя, возможно, это сморкается моя мама. Сердито улыбается викарий, — ждет, пока все утихнут, — а затем начинает сравнивать семейную жизнь с постройкой дома.

Я вытягиваю шею поверх рядов колышущегося оперения шляпок — и чувствую, как острый локоть брата впивается мне в ребра:

— Все-таки невеста в теле — это что-то! Сразу хочется отложить подальше пирожок.

Заливаясь краской, я шепчу:

— Тони, пожалуйста! Бабс — просто амазонка.

Моему братцу непременно нужно быть в центре внимания, как другим людям — дышать; однако даже его беспардонные замечания не могут испортить сегодняшний праздник — главный день в жизни Бабс. Ее собственную маленькую сказку, сбывающуюся наяву в легкой дымке кружев и конфетти. Она вся сияет. А я сижу в толпе гостей, вздыхая и воркуя вместе с ними, и знаю, что этой свадьбы мне не забыть никогда. Это — начало и конец. Начало замужества и конец прекрасных отношений. Наших отношений.

Просто сказать: «Бабс — моя самая близкая подруга» — все равно, что сказать: «Эйнштейн кое-что смыслил в арифметике». Мы с Бабс знаем друг друга как самих себя. Мы — кровные сестры с двенадцати лет (все-таки успели породниться, прежде чем моя мама вырвала у Бабс из рук опасную бритву). Те, у кого когда-нибудь была лучшая подруга, меня поймут. Тем, у кого когда-нибудь была лучшая подруга, незачем рассказывать о самодельном ежевичном вине в саду и потом — сумасшедшей гонке на «скорой», когда тебя всю дорогу выворачивает наизнанку. Или о секретном шифре, известном только нам двоим (и слава богу — иначе мне пришлось бы вас убить). Или о том, как мы доводили друг дружку до исступления, соприкасаясь языками. Или о наших испанских каникулах, когда нам было по шестнадцать лет. Или о том, как Бабс стала встречаться с самым крутым, рослым и блондинистым парнем в школе, подсунув меня его занудному, уже тогда лысоватому приятелю-коротышке (я, кстати, ему тоже не нравилась). Или о том, как Бабс решила, что залетела, и мы просачковали биологию, выклянчивая заветную пилюлю у ее участкового врача.

Мне незачем пересказывать наши бесконечные разговоры о всяких разностях: о том, как вывести прыщи с помощью зубной пасты; о том, как некоторые папаши внезапно срываются в Лос-Анджелес со своими секретаршами (адюльтером уже давно никого не удивишь); о примерке первого в жизни бюстика в магазине, когда хамоватые тетки орут на всю улицу номер твоей груди; о шансах выйти за Мэтта Диллона; о том, каково это — жить с пластинкой на зубах, от которой в ужасе отказался бы сам Ганнибал Лектер; о матерях, приезжающих вытащить тебя с вечеринки, одетых в пальто, из-под которого торчит подол ночнушки… Так много разговоров, что не успеешь оглянуться, — а тебе уже за двадцать.

И даже когда после школы наши пути разошлись, мы не смогли долго выдержать порознь. Я выбрала колледж в Лондоне, чтобы не разлучаться с Бабс. Мы жили в одной квартире, мы жили одной жизнью. Ни один человек не мог обидеть нас так, как мы обижали друг друга. Парни приходили и уходили, начинали и кончали, — не стесняйтесь, можете понимать это буквально. Было несколько серьезных бойфрендов, но в основном — куча недоумков. Однако мы не очень-то беспокоились по этому поводу. Впереди было еще столько субботних вечеров! Нас гораздо больше волновала наша будущая карьера. В общем, наши с Бабс отношения были столь прекрасны, что сделать их еще прекраснее никому было не под силу.