Люси Салливан выходит замуж - Мэриан Кайз Страница 10

Моя мать была одной из тех, кому не удалось закончить образование и кто считает всех людей, которые учились в университете, в особенности врачей, непогрешимыми, как папа римский. Прием же прописанных лекарств был для нее священнодействием («Я не достойна принимать их, но скажите только слово — и я вылечусь»).

К тому же она была ирландкой и поэтому обладала гигантским комплексом неполноценности и думала, что все англичане всегда правы (доктор Торнтон был англичанином).

— Положитесь на меня, — решительно уверила она доктора Торнтона. — Я прослежу за тем, чтобы лекарства принимались во время.

И она проследила.

И некоторое время спустя я почувствовала себя лучше. Не счастливой, конечно, потому что я по-прежнему знала, что все мы обречены и что будущее — лишь огромная серая пустота. Но я начала понимать, что если я посмотрю любимый сериал, то хуже не станет.

Через четыре месяца доктор Торнтон решил, что можно прекратить принимать антидепрессанты, и мы все затаили дыхание, ожидая, что из этого получится: смогу ли я жить без помощи лекарств или снова нырну в соленый ад одиноких варежек.

Но к тому времени я уже поступила в колледж по подготовке секретарей, и у меня появилась вера в будущее, пусть и хрупкая.

В колледже передо мной раскрылся доселе неизвестный мне мир. Я узнала много странного и удивительного — что быстрая коричневая лиса перепрыгивает через ленивую собаку ^[2], что после буквы «ш» всегда пишется «и» и что если написать слово «Бог» с маленькой буквы, наступит конец света.

В колледже я постигала нелегкое искусство сидения с блокнотом на коленях и училась покрывать страницы закорючками и загогулинами, я стремилась стать идеальной секретаршей и поэтому быстро дошла до четырех бокалов рома с колой за один вечер в баре с девчонками, а мои познания в ассортименте «Селфриджеса» ^[3] были просто энциклопедическими.

Мне никогда не приходило в голову, что я могла бы пойти в какой-нибудь другой колледж. Я так долго считала это огромной честью — получить возможность выучиться на секретаря, — что не понимала, как скучно мне было учиться в этом колледже. И даже если бы я поняла это, я не смогла бы ничего изменить — из-за матери, которая была очень целеустремленной женщиной и которая давно уже решила, кем я стану. Она буквально плакала от радости в тот день, когда я получила диплом, подтверждающий, что я могу печатать со скоростью сорок семь слов в минуту.

В лучшем, чем наш, мире это не я, а она записалась бы на курсы стенографисток и машинисток, но этого не случилось.

Из всего моего класса только я поступила в этот колледж. Еще одна девочка, Гита Прадеш, поступила в колледж по подготовке учителей физкультуры, а все остальные или забеременели, или вышли замуж, или пошли работать продавщицами в местный универсам, или сделали все эти три вещи одновременно.

В школе я училась довольно неплохо — в основном потому, что очень боялась рассердить монахинь и мать низкими оценками. Слишком высокие оценки я тоже старалась не получать, потому что еще я боялась некоторых девочек в нашем классе: была у нас такая группа «крутых» девчонок, которые курили, подводили глаза, имели чрезмерно развитую для своего возраста грудь и о которых поговаривали, будто они занимаются сексом со своими бойфрендами. Мне ужасно хотелось быть одной из них, но надежды на это не было из-за того, что я заваливала не все контрольные.

Однажды я получила по биологии четверку за контрольную по репродуктивной функции человека и была просто счастлива, что осталась после этого в живых. Но на самом деле налицо была некоторая несправедливость: наши «крутые» девчонки знали о репродукции гораздо больше меня, и именно они должны были получить высокие оценки, а не я. Но каждый раз, когда у нас была контрольная, они отсутствовали на уроке, а потом приносили записки из дома о том, что болели.

Их матери внушали всем еще больший страх. Потому что если монахини не верили аутентичности этих записок и налагали за прогул наказание, то матери — а иногда и отцы — приходили в школу и устраивали скандал, грозя монахиням избиением, обвиняя их в плохом отношении к детям и обещая «доложить» обо всем куда следует.

Как-то Морин Куирк за один месяц пропустила три контрольные и каждый раз объясняла это тем, что у нее были месячные, подтверждая свои слова записками от матери. Сестра Фидельма отшлепала Морин, приговаривая: «Не надо считать меня полной дурой». Буквально через несколько часов в школу явился ангел мести в лице миссис Куирк. Миссис Куирк кричала сестре Фидельме: «Никто не смеет даже пальцем прикасаться к моей дочери! Никто! Только я и мистер Куирк! Так что заведи себе мужика, сушеная бестия, а мою Морин оставь в покое». (Позднее Морин говорила, что самое смешное было в том, что она в это время уже была беременна, хотя не знала этого, когда просила мать написать те записки.)

После чего миссис Куирк торжественно покинула школу, таща Морин за собой. Всю дорогу до дома она яростно колошматила дочь. Об этом я знаю от своего отца, который встретил меня в тот день из школы словами: «Сегодня я видел, как девчонка Куирк с матерью шли мимо нашего дома. Расскажи, что случилось? Ее мать вышибла из нее сорок разновидностей дерьма!»

Итак, когда я прекратила принимать антидепрессанты и пошла в колледж, моя Депрессия не набросилась на меня с прежней силой, но и не исчезла совсем. А поскольку я страшно боялась нового приступа и в то же время не хотела сидеть на таблетках, то поставила перед собой задачу найти наилучший способ справляться со своими депрессивными наклонностями.

Я хотела полностью избавиться от них, но мне пришлось удовольствоваться удерживанием их в допустимых пределах, строя на их пути баррикады из развлечений и постоянной занятости.

Вот так Депрессия, наряду с плаванием и чтением, стала моим хобби. Строго говоря, плавание не было хобби в полном смысле этого слова, оно было скорее средством борьбы с Депрессией, раздел «Спортивные занятия», подраздел «Умеренная нагрузка».

Я читала о депрессии все, что могла найти, и ничто не радовало меня больше, чем хорошая, сочная история о каком-нибудь известном человеке, который тоже мучился приступами меланхолии.

Меня возбуждали рассказы о том, как люди проводили месяцы в постели, не ели, не разговаривали, а только смотрели в потолок глазами, полными слез, желая, чтобы у них набралось достаточно сил, чтобы покончить с собой.

Черчилль называл свою депрессию «черным псом», чего мне в мои восемнадцать лет было не понять, так как я любила собак. Но потом средства массовой информации раскрутили такое понятие, как питбультерьеры, и тогда наконец до меня дошло, что именно имел в виду Уинстон.

Каждый раз, заходя в книжный магазин, я притворялась, что просто бесцельно брожу по рядам, но уже через несколько мгновений полки с новинками, художественной литературой, детективами, кулинарными книгами, руководствами по домашнему хозяйству и триллерами оставались позади, лишь на мгновение я притормаживала у биографических романов, чтобы посмотреть, не появилось ли новых мемуаров подверженного депрессии человека, а потом как по волшебству оказывалась в секции научно-популярной литературы и пособий. Там я проводила часы в поисках книги, которая помогла бы мне преодолеть мою болезнь, предложила бы мне чудодейственное средство, победила бы или хотя бы утишила постоянную, ноющую, разъедающую душу тревогу.