Любовь Хасана из Басры - Шахразада

Было это в те давние времена, когда далекой и спокойной страной Ал-Лат правил Темир Благородный. Цвела под рукой мудрого царя страна Ал-Лат, радовался и гордился своей новой родиной и Рашид, визирь. И было у Рашида два сына. Старший, Бедр-ад-Дин, стал правой рукой наместника в далекой Александрии – городе, что гордо идет сквозь века и царства [1]. Младший же, Хасан, в эти дни встретил свою семнадцатую весну.

Увы, не радовался успехам своего младшего сына Рашид-визирь. Ибо почтенный царедворец, как положено любому отцу, хотел вырастить из Хасана продолжателя своего дела, политика и царедворца. Хасан же родился с душой, открытой прекрасному. И его куда сильнее привлекали музыка и рисование, чем история и бесконечные свитки сводов законов.

Вот и сейчас он, вместо того чтобы слушать своего наставника, монотонно сравнивающего древние кодексы Хаммурапи и изобильные до одури законы сопредельных стран, увлеченно рисовал крошечных пичуг, что резвились в листве тополя прямо за окном. Наставник же, увлекшись правовой коллизией, насчитывающей уже не одно тысячелетие, не обращал никакого внимания на учеников.

И в этот миг распахнулись двери и вошел визирь Рашид. Ему хватило одного лишь взгляда, чтобы понять, что происходит. Вернее, чтобы понять, что ничего не происходит. Что сын рисует, а не внимает почтенному учителю. Что учитель заслушался собственной песней, как соловей, и перестал обращать всякое внимание на происходящее в классной комнате. Он не заметил даже прихода сурового визиря.

Еще несколько минут в комнате слышались непонятные непосвященному слова об уложениях, праве властителя и свободных гражданах. Лишь подняв глаза от свитка, учитель заметил, что его слушают не только Хасан и его друг Мехмет, но и сам Рашид. Причем лицо визиря холодно и сурово, а глаза мечут молнии.

– Да пребудет с тобой, о великий визирь, милость Аллаха всесильного во всякий день твоей жизни! – наконец поклонился учитель.

– Здравствуй и ты, мудрейший! – проговорил визирь, понимая, что сердиться надо не на наставника, а на нерадивых учеников. Вернее, на нерадивого ученика. Ведь друг и однолетка Хасана Мехмет, сын начальника дворцовой стражи, старательно записывал каждое слово почтенного учителя.

– Дети мои, – дрожащим голосом вновь заговорил учитель, – думаю, что теперь, после моих пояснений, вы поняли, в чем же суть установления справедливого закона и какими соображениями должен руководствоваться мудрый повелитель, если считает, что подданные его страны забыли долг перед ней…

– Да, учитель, – покорно склонив голову, проговорил Мехмет.

– Доволен ли почтеннейший учитель успехами своих учеников? – не без яда в голосе осведомился визирь.

– О да, достойный Рашид! Я более чем доволен успехами своих учеников. Ибо никогда еще мои слова не понимались столь полно и не иллюстрировались столь наглядно, как сейчас! Никогда еще мои ученики не подходили к каждому моему слову столь критично, как сейчас, когда я преподаю закон и великое искусство политики сыновьям царедворцев, Хасану и Мехмету! Ибо разум юношей свободен от посторонних мыслей, а души открыты справедливости так, как это может быть лишь в юности, когда соображения выгоды еще не затмевают более высокие государственные интересы…

Учитель готов был продолжить, но визирь понял, что сейчас может прозвучать нечто, не столь лестное уже для него, уважаемого Рашида, и потому перебил наставника:

– Ну что ж, уважаемый, твои слова отрадны для меня. Тогда я прерву на сегодня твой урок, ибо мне необходимо незамедлительно побеседовать с сыном…

– Слушаю и повинуюсь! – поклонился учитель. – А вас, дети, я прошу к завтрашнему уроку еще раз прочесть те отрывки из кодекса Юстиниана, о которых я говорил сегодня.

Ученики, встав, поклонились. Причем Мехмет понял намек своего учителя более чем хорошо. Ибо о кодексе Юстиниана было сказано всего несколько слов и в самом начале урока. А значит, запомнить это мог лишь тот, кто и в самом деле этот урок слушал.