Кёсем-султан. Дорога к власти - Ширин Мелек Страница 10

Гость молчал, посматривая то на саблю, то на кузнеца, то на землю, то куда-то в сторону.

– Если хочешь, я сам поговорю с гранильщиком. – Ибрагим снова бросил взгляд на навершие. – Ты прав, говоря, что это работа не для кователя металла, но и мастер по камню тут справится не всякий. Далеко не всякий… Тем не менее среди тех мастеров, с которыми я разделяю труды, есть и тот, кто перегранит тебе эти оба обломка, сделает из них два одинаковых камня. А я поставлю тебе их на рукоять с обеих сторон: накладки ведь все равно придется менять. Менять на… если захочешь… Да, если ты того захочешь, я вместо рога использую камень. Другой, совсем особый… Подожди немного, я покажу тебе…

Кузнец исчез в глубине дома, а когда снова, не так уж скоро, появился на дворе, в его заскорузлой руке был мешочек из оленьей замши. В таких держат пули, а с недавних пор насыпают новомодное зелье под названием табак. Но этот мешочек служил для других целей.

Ибрагим развязал шнурок, и на мозолистую ладонь скользнул крупный кусок янтаря, будто охваченный внутренним пламенем. В глубине яркого камня плавал пузырек воздуха, а рядом, чудесным образом перенесенная под поверхность, будто янтарь когда-то и вправду был не камнем, но древесной смолой, застыла, словно обнимая этот пузырек, крошечная ящерица. Вроде тех, которые даже в нынешнюю пору иногда приезжают, подобно непрошеным пассажирам, прячась среди досок и канатов кораблей, доставляющих товар с Тарапатама. Или Львиного острова, как его еще именуют.

Гость долго разглядывал камень и застывшую в нем навек ящерицу. Затем лицо его просветлело.

– Делай, мастер. Поступай, как ты знаешь, да сотворит Аллах твои дороги легкими. Работай, Ибрагим-уста. Я верю тебе. Ты сделаешь так, как никто другой сделать не сумеет. Спасибо тебе за надежду, почтенный кузнец, да даст Всемилостивый тебе долгие годы жизни. Клянусь, я не обижу тебя с наградой. Вот… – голос его изменился, – вот задаток. Заплатишь гранильщику и купишь, что будет надо. Потребуется – добавлю еще.

На ладонь оружейника рядом с опустевшим мешочком, только что таившим внутри янтарь, лег другой, мягко звякнувший той тяжестью, которой Аллах наделил лишь один металл.

Черкесли и девочка уже несли шербет.

После того как гости промочили горло, Ибрагим, еще немного помолчавший в раздумьях, наконец произнес:

– Два камня, которые получатся из этого топаза, будут похожи на половинки сливы.

– Сливы? – переспросил гость. – Ну, пусть будет слива…

– Скажи, почтенный, известны ли тебе свойства топаза?

– Не больше, чем прежнему хозяину этой сабли… – Ответ был двусмыслен, но кузнец предпочел истолковать его по-своему.

– Топаз – такой камень, который меняет цвет. Если камни нагревать, они часто обретают иную расцветку, это дело обыденное. Но топаз может менять цвет и сам по себе. От долгого пребывания на солнечном свете, например. Или просто от возраста. Старые камни выглядят совсем не так, как те, которые только что нашли в копальнях. Дед в своей молодости будет носить топаз одного цвета, а его внук в своей старости станет владельцем совершенно другого камня. Новорожденный топаз может сиять желтым цветом, медовым, горячим. Потом он обретает оттенок созревающей алычи, в нем начинает проявляться краснота. Покраснев до глубины своей, он и вовсе будет напоминать лал. Но потом этот же камень делается зеленым, как осенняя трава, как созревающая пшеница. И наконец, судьба велит ему стать синим. Все старые топазы – синие, и все синие топазы – старые. Если, конечно, это топазы из Хиндустана или Львиного острова, об иных топазах я говорить не буду. Твой камень как раз из Хиндустана…

– Ты мудрый и знающий человек, Ибрагим, – ответил гость. – Мне неведомы такие подробности. А камень… что ж, возможно, он и из Хиндустана. Не я привозил его, и не я вставлял. Это было еще до меня…

Ибрагим немного помедлил и наконец спросил о том, что давно не давало ему покоя:

– Не знаю, может быть, ты сочтешь правильным сохранить это в тайне, но все же… Что случилось с твоей саблей и что это за сабля? Как можно было нанести такой удар, чтобы разрубить ее? Воистину, я подобного никогда не видел! О Аллах, человеку такое не под силу, разве только горный дэв исхитрится своим дэвским клинком, что тверже алмаза, тяжелее секиры и длиннее оглобли…

Это был не единственный вопрос, занимавший оружейника, но остальные он задавать поостерегся. На самом же деле его куда больше интересовала сама сабля и то, какой она была «при жизни», как то принято говорить среди кузнецов. Это ведь работа не франков и не генуэзцев, не индусов и не персов… а также не мастеров Высокой Порты, лучшие из которых были известны Ибрагиму поименно, да и они знали его, ибо, хотя Порта обширна, высшая из ступеней на лестнице мастерства широкой не бывает. Похожие на такие сабли ковали сирийские халибы в Дамаске, но это было очень давно, во времена молодости его деда. Другие, но тоже чем-то похожие, делал уста Юсуф из Самарканда, однако он уже очень стар и, говорят, слаб глазами, да и вообще неизвестно, жив ли сейчас. Конечно, сабля может быть очень стара, жизнь оружия бывает в разы длиннее человеческой, но вот такой изгиб крестовины – детище сравнительно недавнего времени, тут взгляд оружейника не обманется.

Мастера из Сира выковывают хорошие булатные заготовки, клинки у них тоже хороши, но это – нет, совсем не в их стиле работа. Жаль, что сохранилась только малая часть лезвия: участок, что ближе к острию, мог бы многое подсказать…

Рука неизвестного мастера казалась и очень знакомой, и одновременно пугающе неведомой. Поэт, сказитель или переписчик дастанов, наверно, сравнил бы это неполное узнавание со встречей с родным братом, который вдруг оказывается оборотнем. Но у кузнецов-оружейников такие сравнения не в ходу.

– Я понял твой вопрос, Ибрагим-уста, – ответил гость, в свою очередь тоже немного помедлив. – Эта сабля принадлежала человеку, который был дорог мне, поэтому и она дорога мне, как память о нем. Что случилось с ним, могу лишь гадать, до конца мне это неизвестно, хотя, вероятнее всего, он уже давно слушает флейтисток в благословенном саду Аллаха, да будут славны девяносто девять имен его. При каких обстоятельствах оказалась разрублена эта сабля, которую я знал как лучшую из всех сабель, что перевидал на своем веку, – мне тоже неведомо. Может быть, ты и прав: только дэву и джинну по силам такое, да еще шайтану, хозяину их, будь проклят он в веках. Некоторое время назад я получил эту саблю уже такой, какой ты ее увидел, и сказать более ничего не могу. Не все ведомо человеку, что сотворяется по воле Аллаха. И не все должно быть ведомо. Иншалла…

Пришелец так и не назвал своего имени, а кузнец так и не спросил его. По обычаю даже принятый внутрь дома гость может жить три дня, питаясь хлебом хозяина и оставаясь не названным. На третий день, правда, он или должен назвать свое имя, сказать, кто он и откуда, – или же ему подобает уехать. Однако незнакомец в черном тюрбане поверх шишака был не только гостем, которым становятся просто по праву вхождения в дом, но еще и заказчиком, а заказчики иногда хотят остаться неизвестными. Мало ли, может, он будет грабить караваны где-нибудь в Аравии и Албании, или пиратствовать под Мальтой, или, наоборот, верно служить султану, скрещивая клинки на крепостных валах под Веной… Это его выбор. Мастер должен хорошо знать свое дело, а не задавать вопросы, на которые заказчик, возможно, не очень-то хотел бы давать ответы.