Сломанная кукла - Лёка Лактысева Страница 10

– Что тут происходит?! Прекратите шуметь! Вы понимаете где находитесь? – накинулась на нас одна медсестра.

– Совсем люди совесть потеряли! – подхватила другая, постарше и пополнее. 

И тут теща закатила глаза и начала заваливаться навзничь. Ее лицо покраснело, дыхание стало хриплым и прерывистым.

– Помогите! – взмолился тесть, подхватывая Надежду Константиновну и пытаясь удержать на весу ее массивное тело. 

Я взял тещу на руки, отнес и уложил на банкетку, обтянутую серым кожзамом. 

– Тонометр! Нашатырь! Каталку! – принялась распоряжаться более полная женщина. Судя по всему, я ошибся, это оказалась не медсестра, а врач. 

Меня оттеснили в сторону, захлопотали вокруг Надежды Константиновны. Я обессиленно прислонился к стене. Колени подрагивали. Пересохшие губы отказывались шевелиться. В голове все еще звучал крик: «убийца! убийца!»

Тесть, ответив на вопросы медиков и проследив за тем, как его жену перекладывают на носилки и увозят в палату, подошел ко мне. 

– Ты это… правда не знал, что Женька аборты делала?

– Не знал, – мотнул я головой. 

– Я тебе верю. Всегда догадывался, что дочка чего-то недоговаривает, – Алексей Васильевич сокрушенно вздохнул. – Но Надю переубедить не смогу. Даже пытаться не буду. Она не переживет, если я сейчас на твою сторону встану. Ты уж прости нас… 

– Я пы… понимаю.

На самом деле я не понимал ничего. В голове воцарилась звенящая пустота. Обрывки мыслей плавали в этой пустоте, словно нити осенней паутины.

– Значит, Женьки больше нет? – зачем-то уточнил я, словно криков тещи мне было мало.

– Умерла дочка. Ушла… так нелепо… – лицо тестя дернулось, скривилось, но глаза остались сухими.

Я был не в состоянии утешить убитого горем отца: сам все еще не мог до конца осознать, что все кончено. Любила меня Женька или нет, врала обо мне своей матери или не врала – все это было уже не важно. Я уже никогда не узнаю, почему она все это сделала с собой… с нами. 

– Что надо делать? – мне кое-как удалось собраться с мыслями и сообразить, что организовать достойную церемонию погребения – это самое малое, что я могу сделать для умершей жены и ее родителей.

– А? Что? – тесть с трудом понял, что я обратился к нему с вопросом. – Не знаю… 

– Давайте я отвезу вас домой? – оставлять Алексея Васильевича здесь, в коридоре, наедине с горем, мне показалось неправильным. 

– Не надо. Я пойду. К Наде пойду… а ты – да, езжай. Ты же с дороги… – тесть, придерживаясь рукой за стену, побрел в ту же сторону, куда увезли каталку с потерявшей сознание Надеждой Константиновной. 

Проводив его взглядом, я набрал номер дяди Родиона.

– Отец, Женьки больше нет, – сообщил сразу, как только услышал родной голос. 

– Ох… все-таки не спасли. Ты там держись, сынок. 

– Я держусь. Что мне делать? Документы, наверное, какие-то нужно получить?

– Давай-ка пришлю тебе своего личного помощника. Он все знает. Поможет, подскажет.

– Спасибо. Я тогда его жду у входа в клинику… 

– Да, Зин. Там и дожидайся. И не раскисай, некогда сейчас. Много чего решать придется. 

Дядя не обманул. Решать пришлось так много, что в следующие два дня я едва успевал отвечать на звонки, мотался по разным государственным учреждениям. Справки, разрешения, договора… 

Надежда Константиновна эти два дня провела в кардиологии, где ее старательно пичкали успокоительными уколами и таблетками от давления. Алексей Васильевич сидел при ней, как привязанный, но каждые три часа обрывал мне телефон, передавая распоряжения своей супруги: какой выбрать гроб, какой крест, какие венки… Я безропотно исполнял все пожелания. Сам бы все равно не сообразил, что лучше, а ритуальные услуги оказались весьма щедры на разнообразные предложения. 

Сам день похорон тоже прошел в дикой спешке и суматохе. Только оказавшись на кладбище, подле зияющей ямы, которую застелили какой-то белой тканью, я смог остановиться, выдохнуть и перестать решать организационные вопросы. 

Сил горевать почти не оставалось: я тупо смотрел на неподвижное лицо женщины, которую посмертный грим изменил до неузнаваемости. Поверить, что это моя жена, удавалось с трудом. Казалось, что другая, настоящая и живая Женька ждет меня дома, чтобы встретить улыбкой и мазнуть по щеке теплыми губами в знак приветствия. 

Надежда Константиновна на меня больше не бросалась. Она делала вид, что вообще не замечает меня. А может, и в самом деле не замечала: ее слезящиеся глаза неотрывно смотрели на дочь. Я понимал ее горе. Женька была единственным ребенком в семье, светом в окошке для своих родителей, и у меня все сжималось внутри, когда я пытался осознать тяжесть их утраты.

Дальше все происходящее запоминалось отрывками: рука дяди Родиона на моем плече. Батюшка в черной рясе, бросающий первую жменю земли в могилу. Накрытые столы в какой-то столовой. Прочувствованные речи сотрудников компании, в которой строила свою блестящую карьеру Евгения Плетнева. Моя жена. Женщина, которая ушла, оставив меня без ответов, без объяснений, зато с неизбывным чувством вины. 

И через девять дней, и через сорок, и через год, приходя на кладбище, я останавливался у Женькиной могилы, смотрел на ее изображение и задавался все теми же вопросами, что и в день, когда ее не стало. Зачем она так со мной? Зачем обманывала даже собственную мать? Неужели нельзя было как-то иначе? Поговорить, объяснить по-человечески… Я бы постарался понять! Не чурбак же бесчувственный!..