Первый великоросс - Александр Кутыков Страница 13

А Лытька, очухавшись, с перепугу перед неминуемой расправой, не будь дурак, жиганул по знакомым местам в городище отставшего князька. Огляделся — обогнал всех до единого. Наплел небылиц, что, окруженные хитрым неприятелем, воины погрязли в калуге и мочижине, а он, как знаток тех земель, примчался за помощью.

Ратных в городке не осталось. Чтоб набрать соседских воев, взял Лытька калиту серебра да находившихся при казне гридей — человек пять, не более — и двинул обратно. Крутился все время при калите — командовал, советовался, где скорее набрать дружину. «За ценой стоять не станем!..» — звучно оглашал свое решение ни о чем не догадывавшимся гридням. В первый же удобный случай — смылся с богатством и с концами.

Полгода бродил, как зверь, по лесам. Удалялся, приближался, плутал и путал следы… Зароет мешок — отроет…

Оборвался, одичал… Пару раз едва не лишился своей добычи. Однажды потерял место хоронушки. Нашел… Как-то заплатил берендеям ногату за недельный постой, потом договорился еще пожить. Пошел за монеткой — учуял хвост! Все понял и смылся. Через время вернулся, взял мешок и долго-долго бежал…

Остановиться, осесть требовалось уже позарез. Организм не мог выдерживать неимоверные нагрузки этакой беготни и лишения одинокой жизни. Лыть мучился тяжелыми раздумьями: «Вернешься — убьют… В чужом месте богатство покажешь — ограбят и тоже убьют… Одинцом не прожить: малая хворь — и смерти без помощи не миновать…»

Тут и подвернулись ему на границах Полянской и северской земель две семейки — худые да робкие. Назвался Лыть где-то услышанным странным именем Агафон и предложил хозяйствовать вместе.

Говорливый мужичок понравился нелюдимым хуторянам. Ко всему тому водились у него и денежки.

Прожили вместе год — купил всем платья, платки, порты, железо в хозяйство…

Шло время дальше. Приставали приблудные парни и горемычные мужички с бабами. Успокоившийся Агафон всем давал занятие и прокорм. Скоро превратился он в обстоятельного главу рода. Странно только, что своей семьи не заводил, на игрища блудные не хаживал — лишь парней бедовых все расспрашивал, что да как…

Вырос из хуторка поселок. Внутри городьбы семьи жили сами по себе, но слушались команд гридней Агафоновых.

Помер Агафон, полжизни не прожив, и тайну свою рассказал незадолго до смерти лишь ласковой и верной псинке да смазливому, чопорному на людях гридню…

* * *

В отличие от сиротливого двора Ходуни Поречный поселок весь день стоял с открытыми воротами. У восточной стены, что возле берега, приткнулась смотровая вышка. «Как же выглядит большой город — например, Чернигов, Киев?» — подумал Щек, вкатываясь на подуставшей лошади в распахнутые двустворчатые ворота.

Обрадованная нежданному занятию, подлетела с тявканьем собака и, недолго выбирая между возницей и лошадью, пристала к скотине. Гнедая, чуть отклонив морду от приставучей псины, не спуская с той выпученных глаз, рысила по задымленному Поречному, забыв об усталости от неблизкой дороги.

Население Поречного размещалось в десяти — двенадцати избах и в двух теремах, больше схожих с высокими бараками. В одном из них пребывало скопище так называемых дружинников. Управленцев. Ражие мужики здесь дневали, чинили кольчуги, оружие, сразу же его и опробовали, метая в стену ножи, топорики, стрелы. Потому-то первый этаж терема-казармы здорово смахивал на оружейные мастерские, в коих слышались ругань, стук и грохот. Тут же шастали девки и бабы неопределенного рода-племени, которые на стоявших в углу столах возились со стиркой и штопкой. Время от времени выслушивали они от мужиков откровенную похабщину.

Второй этаж служил спальней. Даже не спальней, а повалушей. То есть весь второй этаж был грандиозным лежбищем, в самом углу которого имелась небольшая комната. Там расположился главный казначей. Где находилась казна — не ведал никто. Казначея так и звали — Козич, что означало «кошель с деньгами». Главой поселка его трудно было назвать, потому как в жизнь его он не вмешивался, разговоры задушевные ни с кем не вел и не мешал дикой вольнице Поречного. Здесь, в главном тереме городка, среди обитателей первого этажа и обретался искомый Остен.

Оставив во дворе упряжку вместе с копьем и тявкающей собакой, Щек вошел в длинные темные сени без пола. Размятая ногами земля пахла прошедшей осенью. Определив загодя на уличном свету, сколько идти по темноте сеней, затворил за собой дверь, как была: плотно-плотно — ни щелочки. Выставленной вперед рукой уперся и открыл вторую дверь. В помещении было сыро, тепло и туманно — как в предбаннике.

— Здравы будьте, люди добрые! — крикнул от входа, отбил с теплых кирзовых сапожек налипшую грязь сеней и переступил высокий — до колен — порог.

Сидевшие и лежавшие близко к дверям уныло поздоровались. Остальные, вероятно, не заметили в монотонном шуме гостя. Щек увидел вдали Остена и пошел к нему, спотыкаясь и дивясь на мужиков, тормошивших в руках ремешки, ножи, веревочки.

— Здорово, Остен.

— Здорово, человече… — удивился приезду Щека крепкий костистыми плечами, чернявый с проседью средних лет красивый мужик. — Чего это ты надумал, милок? — спросил он далее, быстро оглядывая товарищей, обративших внимание на незваного ходока.

Не дожидаясь приглашения, Щек тяжелой фигурой ухнулся подле какого-то молодого парня и, стараясь быть похожим на остальных, кряжисто разбоченился.

— Видно, морозцем осушило твое безмездие, аль не радый? — нагло спросил Щек.

— Чего-то ты шустрый сегодня… Случилось что? С чем пожаловал? Вдруг и стану радый.

— Ни с чем. На вас поглазеть, на достаток жизни вашей, коей око мое завсегда прельщается… — Приезжий ненавязчиво оглядывал помещение и обитателей его. Остен лучисто улыбнулся кому-то.

— Живете, хлеб жуете? — вновь заговорил Щек, и голос его выделился наконец в общем гомоне. Близсидящие мужики вопросительно повернули головы.

— А хлеба у нас до сыти. Поселяне стараются — чего ж не пожевать? — вяло ответствовал Остен, и так же вяло любопытные отворотили головы. Нужный диалог не мог начаться из-за множества ушей, и вскоре хозяин, после пары-тройки обыкновенных фраз, предложил:

— Пошли на полати, покалякаем…

Остен пошел вперед, волоча за собой тяжелый меч в сыромятных кожаных ножнах. За ним встал гость и, оглядывая суетящихся баб у пристеночной печи, последовал за ним.

Туманец полатей первого этажа, пахнувший вареным луком, перемешанный с дымом, сменился холодком лестницы и затхлостью душной повалуши, вонявшей бараньими шкурами и грязными человечьими телами. Зайдя в спальник, Остен сел на застеленную шкурами лавку и подозвал Щека, засмотревшегося на любовные игры голых бородатых мужиков с вялыми бабами.

— Оставайся, хошь, погости? — язвенным вопросом подначил хозяин покрасневшего Щека.

— Хоть до весны! — медленно ответствовал тот, успев два раза сглотнуть слюну.

— Не красней, не красней, друже! — засмеялся Остен.