Сальватор. Том 2 - Александр Дюма Страница 12

– Будь по-твоему! Помнишь, как Жан Робер вечером последнего дня карнавала просил Сальватора о романе? Давай считать. Во-первых, Сальватор и Фрагола, у обоих неизвестное прошлое, но роман продолжается и по сей день; Жюстен и Мина – роман; Кармелита и Коломбан – роман, правда мрачный и тоскливый, но роман; Жан Робер и госпожа де Маранд – самый веселый из всех роман с сапфировыми глазами и розовыми губами, но и это роман; ты и…

– Людовик!

– Правильно… Роман таинственный, мрачный и в то же время блестящий – роман, дорогой мой, настоящий роман! Наконец, я и Розочка – роман, в котором я – жених найденной и вновь потерянной девочки, а Сальватор обещает ее отыскать – чем не роман, дорогой мой! Даже принцесса Ванврская, прекрасная Шант-Лила, и та, верно, плетет свой роман.

– С чего ты взял?

– Я видел ее третьего дня на бульваре в коляске, запряженной четверкой лошадей; ими управляли два жокея в белых коротких штанах и бархатных куртках вишневого цвета. Я не сразу ее узнал, как ты понимаешь, и сначала решил, что обознался. Но она помахала мне рукой, затянутой в перчатку от Прива или Буавено и сжимавшей трехсотфранковый платочек… роман, Петрус, роман! Теперь скажи: у каких из этих романов будет счастливый конец? Бог знает! Прощай, Петрус. Мне пора на репетицию к Жану Роберу.

– Приезжайте ко мне вдвоем.

– Я постараюсь его привезти. А почему бы тебе не отправиться вместе со мной?

– Не могу! Мне нужно привести в порядок мастерскую.

В воскресенье у меня сеанс.

– Значит, в воскресенье?..

– В воскресенье мои двери закрыты для всех, дорогой друг, от двенадцати до четырех пополудни. В остальное время дверь, сердце, рука – все открыто для всех.

Молодые люди еще раз простились и расстались.

Петрус стал приводить в порядок мастерскую. Он готовился к встрече с Региной. Она была у него всего однажды в сопровождении маркизы де Латурнель.

В тот день решилась судьба Петруса…

Спустя час все было готово. Петрус не только поставил холст на мольберт, но и набросал портрет.

Пчелка сидела под банановым деревом против веерной пальмы, среди тропической растительности, хорошо знакомой Петрусу, на зеленой травке в оранжерее, и плела венок из необыкновенных цветов, какие дети собирают во сне, а наполовину скрытая в листьях мимозы голубая птичка развлекала ее своим пением.

Петрус так увлекся, что если бы взялся сейчас за палитру, то через неделю портрет был бы готов. Но он понял, что торопиться нельзя, иначе счастье слишком быстро кончится, и все стер.

Потом он сел напротив белого полотна и представил себе уже законченный портрет, как бывает с поэтом, когда, не написав еще ни строчки, он уже видит всю свою драму от первой до последней сцены. Это по праву можно назвать так: мираж таланта.

Капитан вернулся лишь в восемь часов вечера.

Он объехал все новые кварталы, подыскивая подходящий дом, и перечитал все объявления, но так ничего и не нашел и намеревался продолжить поиски на следующий день.

С этой минуты капитан Монтобанн, или Верхолаз, расположился у крестника как у себя дома.

Петрус представил его Людовику и Жану Роберу.

Трое друзей провели в обществе капитана субботний вечер и сговорились непременно сходиться всем вместе раз в неделю по вечерам, пока капитан будет жить у крестника.

Что касается дневного времени, об этом не могло быть и речи.

Капитан уезжал с утра сразу после завтрака, а то и на рассвете, под тем предлогом, что подыскивает квартиру или, вернее, дом.

Куда он ходил?

Бог или черт об этом, несомненно, знали, а Петрус даже не догадывался.

Впрочем, раз или два он попытался дознаться и стал расспрашивать крестного. Но тот словно лишился дара речи, ограничившись таким ответом:

– Не спрашивай, мальчик мой, я не могу тебе сказать: это тайна. Однако можешь не сомневаться, здесь замешана любовь.

Не волнуйся, если вдруг я исчезну на несколько дней кряду.

Я могу не появляться день, ночь, несколько дней или несколько ночей. Как все морские волки, я остаюсь там, где мне хорошо.

«Человек ищет где лучше», – как гласит пословица. Я хочу сказать, что если случайно окажусь в один из ближайших вечеров у какой-нибудь знакомой, то вернусь не раньше следующего утра.

– Отлично вас понимаю, – ответил на это Петрус. – Спасибо, что предупредили.

– Договорились, мальчик мой. Мы не будем друг другу в тягость. Но, напротив, вполне возможно, что я проведу несколько дней подряд дома. Мне иногда нужно собраться с мыслями и подумать. С твоей стороны было бы очень любезно передать мне с лакеем несколько книг по стратегии, если у тебя такие есть, или хотя бы по истории и философии, присовокупив к ним дюжину бутылок твоего белого бордоского.

– Все это будет у вас через час.

После того как все условия были оговорены, дело пошло как по маслу.

Однако в мнении о капитане трое молодых друзей не сошлись.

Людовику он был глубоко антипатичен, возможно, потому, что, будучи приверженцем системы Галла и Лаватера, молодой врач не обнаружил в чертах его лица и линиях лба прямой связи с его словами. А может быть, душа доктора была переполнена чистыми чувствами и разговор капитана, бывалого, грубого моряка, заставлял его спускаться с небес на землю. Словом, он с первой же встречи с трудом выносил нового знакомого.

Жан Робер, предававшийся всякого рода фантазиям, страстный любитель всего живописного, заявил, что капитан отмечен печатью своеобразия в характере; поэт не пылал к новому знакомому любовью, но относился к нему с некоторой долей интереса.

Петрус же был ему слишком многим обязан и не любить не мог.

Читатели согласятся, что с его стороны было бы нелепо разбирать по косточкам, как это делал Людовик, человека, единственным желанием которого было благодетельствовать крестнику.

Отметим, однако, что некоторые выражения капитана, особенно «морской волк», оскорбляли его слух.

В целом капитан не вызывал у молодых людей абсолютной симпатии, и даже Жану Роберу и Петрусу оказалось не под силу по-настоящему подружиться с таким необыкновенным, сложным персонажем, как капитан Пьер Берто по прозвищу Верхолаз, внешне наивным, который всем восхищался, все любил и искренне отдавался первым впечатлениям.

Однако по некоторым случайно вырывавшимся у него словам можно было судить о том, что человек он пресыщенный, который не любит ничего и ни во что не верит. Временами жизнерадостный, он в иные минуты вдруг напоминал распорядителя на похоронах. Он состоял из самых противоречивых элементов, представляя собой необъяснимую смесь самых блестящих качеств и гнусных пороков, благороднейших чувств и низменных страстей; то он проявлял себя знатоком вплоть до педантизма, то демонстрировал крайнее невежество. Он прекрасно рассуждал о живописи, но не умел нарисовать даже уха; великолепно говорил о музыке, хотя не знал ни единой ноты. Однажды утром он потребовал, чтобы вечером ему прочли «Гвельфов и гибеллинов», и после чтения указал Жану Роберу на главный недостаток драмы; замечание его было настолько верно и точно, что тот спросил: