Первый великоросс - Александр Кутыков Страница 11

Почему его жизнь пошла именно через эти препоны? У других — и у старых, и у младых — имеются свои зацепы. Он, Щек, с радостью поменялся бы с кем-нибудь из них. Была б его воля — сменил бы все вешки своей жизни! Другую дорожку проторил. Вот, Световид-благодетель и Мать-Земля-сырая впихнули б с детства в его шкуру кого-то — например, Светю! Хоть краем глаза поглядеть, как гордость его погасла б, взор бы потупился — оттого, что в роду пришлось бы жить ему на побегушках до самой старости… Сейчас он первый. Даже мать свою мало слушает!..

Пик бед Щека пришелся на смерть матери. Из-за неожиданности потери и от пустых разговоров о матушкиной непутевости Ходуня, помнится, сказал: «Эко, плеха, доблудилась… Мучилась-домучилась…»

Лишь когда помер Ходуня, Щек почувствовал странное облегчение. Это событие было горем для рода, сулило немалые треволнения. Тут-то к Щеку и пришло новое ощущение: он как-то налился изнутри понятным самому себе смыслом.

Все заняты были бедой — погрузились в размышления, как существовать дальше, как скажется смерть главы на самостоятельности рода?.. В то же самое время забыли вмиг о Ростане и потомках ее корня. Вернее, не забыли, а посмотрели совершенно по-новому. Стреша стала просто очаровательной девочкой. И Щек, любимый стариками за шустрый норов больше Свети, сразу же выровнялся в семье. Никто тогда ни полусловом не вспоминал ни Ростану, ни распутство горемычной бабы — ничего. Щек мог совершенно спокойно ходить по дому и отстраненно обдумывать свои направления предстоящему…

— Пошла, валява, хоп-хоп! — подогнал возница свою лошадку, не прерывая ток становящихся складными мыслей.

…Сейчас у Свети неприятности… И-эх, противная жизнь! Ведь его мать виновница тех неприятностей! Нагуляла Стрешу… Остен объявил девочку своей дочкой. Хочет создать свой род и зовет его, Щека, быть с ним. Уговаривает и объясняет, что в Поречном ему, Остену, а в поселке Щеку — первыми не быть. Что надобно забрать Стрешу и рвануть за Чернигов, прихватив с собой где ни то по пути единомышленников, тройку-четверку жен для хозяйствования — да и обустроить отдельный род!

Щек временами сдавался на уговоры, но предлагал переселиться южнее, где земля чернее, поближе к Киеву — там народ плотнее, жизнь краше…

Остен соглашался с Щеком быстро и вполне. Щек разумел, что товарищу на вторых-третьих ролях живется туго. Не то что ему самому — на твердой второй роли. Ведь Гульна состарилась и умом и телом, и не указ — ни Свете, ни Щеку…

В воздухе запахло дымком. Поречный близился…

Щека брала непонятная оторопь. Поселок, которого страшился, сколько себя помнит, мог стать источником его близкой свободы!.. А может, эта свобода ему лишь мерещится — от лживых побасенок Остена?.. Щек в оценках своих был всегда безошибочен. Как-то будет теперь?..

Широколицый приехал в поселок разобраться во всем до конца, и коль даже не сказано будет ни слова, он поймет по негласному настрою всю ситуацию…

* * *

Стемнело. Светя спустился из подволоки, прошел молча мимо домашних и вышел, поглощенный шаткими мыслями, на подворье.

Мороз крепчал. Влажные ресницы быстро смерзлись.

Протирая рукавом глаза, увидел черную неподвижную фигуру сидящего Некоши. Прислушиваясь настороженно, парень ткнул рукой деда в плечо.

— Что, сокол, ждешь? — прошамкал старик.

— Замерзнешь, дед, иди-ка домой… — Светя стал помогать деду подняться. Некоша, опершись на предплечье парня, определил по ледяному рукаву сермяги, что тот только-только спустился с чердака.

— Не студись, сынок, в подволоке-то, положись на волю пращуров… Чур нас всех!..

Светя ввел деда в дом и крикнул братьям, чтобы потеснились на печке. Снова вышел на мороз. Вспомнил, что целый день не снимал верхней одежды: сбросал с саней дрова, сидел под крышей, выходил к Щеку, снова был наверху…

«Все я без дела важного. Когда же большое и радостное случится?..»

Обошел тын, кое-где ухнулся плечом в городьбу: осенью звено дубовых кольев раскачивалось, а сейчас промерзшая земля держит тын крепко… В раздумьях зачем-то отворил ворота и глянул на ту сторону реки.

Луна освещала склон берега напротив, чернила лес. В тусклых лунных струях блестел открытый нынче Щеком зимник. Светились падающие мелкие и свалявшиеся в сугробы крупные снежинки. Желтые искорки светились над черным помостом… Странно…

И вдруг оцепенение лопнуло! Темными молчаливыми пятнами на него летели волки. На их мордах — по две желтых, немигающих искры. Много волков… много искр….

Рука потянулась к воротине, но до нее надо еще сделать несколько шагов…

«Сгинул!» — шарахнула в мозг догадка.

Воротина достигнута, закрывается. «Боже, какая тяжелая и медленная!..»

«Думай прежде!» — встал образ Ходуни перед глазами.

Волки повисли на плечах и на руке. «Не смахивать, а закрыть воротину!..».

Дерево стукнулось о косяк. Не успевшие влететь во двор волки остались за тыном. Светя окровавленной рукой потянулся к засапожнику. «Только стоять, Светя!» — рычал он всем телом, включая в помощь себе силу отца с матерью.

Волк резал огромными зубами ухо и щеку Свети, пытаясь достать до обмотанной поверх воротника платком шеи. Нож в руке, но дыхание сбито.

— А-а-а! — хрипел Светя, вонзая сталь в свисающее с него волчье тело. Дышится… Глоток воздуха, еще глоток… Одновременно нож бьет вцепившегося в руку хищника. Корявый удар приходится в складки шкуры на затылке серой твари. Но вторая рука свободна. И дышится…

Волк, поджав хвост, бегал, ощерившись, по двору.

— Два волка! — проревел раненый чистым волчьим голосом. «Два волка» — это значит, что жизнь продолжается.

Светя, прихрамывая, не чувствуя боли, галопом проскакал мимо потерявшегося в прострации зверя. Замерзшая кровь кусками валилась со Светиного подбородка на снег и на толстенную дубленую сермягу. Волк рыпался обреченно по двору, не соображая, куда податься, не в состоянии помышлять о нападении. Мужик, размазывая одной рукой липкую кровь, другой крепко сжимая спасительную сталь, с вылупленными глазами ввалился в дом.

— Волки! — объявил он и упал.

Гульна квохкнула, как курица, и тяжелыми шагами побежала к сыну. Малк, Ярик и Птарь молнией слетели с печи, надели валенки и зипуны. Малк и Ярик схватили стоящие в углу короткие сулицы. Гульна в ужасе переворачивала израненного. Тот бормотал:

— Не выходите никто. Одного я убил. Второй гуляет по двору. Завтра убью… — Глаза его закрылись. Залитая слезами Стреша срывающимся голоском молила Светю не помирать.

— Чего торчишь, как истукан?! Помогай, окаянный!!

Обалдевший от слов Гульны трусоватый Сыз все ж поднялся с места и потрусил на помощь. Ребята, похватав сулицы, осторожно высунули головы за дверь.

— Назад! — простонал Светя.