Грядущий Аттила. Прошлое, настоящее и будущее международного терроризма - Игорь Ефимов Страница 37

Отложим в сторону исторический телескоп, верно служивший нам на протяжении четырёх глав. Возьмём в руки другой инструмент — некий психологический микроскоп — и положим на его прозрачное стекло не конкретного иудея, перса, скифа, кельта, гота, викинга, половца, монгола, делавера, киргиза, чеченца, а придуманного нами — обобщённого — "бетинца". Вглядимся в его надежды и страхи, в его верования и пристрастия, в невидимые нити, связывающие его с соплеменниками. И главное, попытаемся понять, куда уходит корнями его яростное — порой самоубийственное — сопротивление наступающим — грозящим ему — переменам в жизненном укладе.

Современному горожанину, живущему в многоэтажном муравейнике, растворённому в потоке уличных пешеходов, затерянному в базарной толпе, где никому нет до него дела, трудно вообразить — припомнить? — чтС значило для человека мнение соплеменников в условиях тесной кланово-родовой жизни. Там твоя репутация была самым бесценным сокровищем. Какой ты охотник, какой воин, какой отец, сын, муж, какой исполнитель — и знаток! — неписанных законов своего племени — это решало всё в судьбе человека. Не только взгляды сородичей были постоянно обращены на тебя, но и взгляды потомков. Древние монголы, например, помнили свою родословную до седьмого колена, так что любой твой позорный поступок ложился пятном на внуков и правнуков. Укрыться от постоянно обращённых на тебя взглядов было невозможно ни в юрте, ни в шатре, ни в вигваме, ни в сакле.

"Обычай — деспот меж людей", справедливо заметил подданный земледельческой империи Пушкин. Но у народов, не вступивших ещё на земледельческую ступень цивилизации, власть этого деспота была в десять раз сильнее. Любой член племени, решившийся хоть в малости отступить от заветов предков, рисковал стать полным изгоем. Призывы белых миссионеров к индейцам отказаться от сдирания скальпов звучали для тех невыполнимой нелепостью. "У нас есть освящённый веками обычай предков, а у вас? Даже в своём христианстве вы не сумели добиться единства. Сегодня протестантский пастор проповедует нам одно, завтра является католический монах со своей проповедью и поносит пастора, потом приходит баптист, евангелист, квакер… Кого нам слушать, кому верить?"

Конечно, богатство и блеск городов альфидов-земледельцев, роскошь дворцов и храмов, комфорт и тепло каменных домов, изобилие и пестрота рынков будили в бетинцах завистливый интерес, служили постоянным соблазном. Но они не могли не видеть, чем приходилось расплачиваться альфиду за все эти материальные блага. Труд, и опять труд, и ещё — и снова — труд, труд, порой надрывный, порой с рассвета до заката, порой — под плетью надсмотрщика. Как мог гордый воин, привыкший к степному или морскому простору, добровольно сунуть свою шею в такое пожизненное ярмо? Что могло заставить его расстаться с привольем кочевой жизни?

Страх голода?

Но племенные традиции выработали — и утвердили — своеобразный инструмент защиты от этого вечного врага. Мы находим его почти у всех кочевых и охотничьих народов. Священный закон гостеприимства — вот что выполняло функцию "социального страхования" в древних сообществах. Любой член племени, лишившийся жизненных припасов по болезни или из-за несчастного случая, мог войти в хижину, юрту, вигвам соплеменника, и тот обязан был поделиться с ним всем, что у него было. Конечно, оставалась возможность, что нехватка продовольствия настигнет всё племя — исчезли олени и бизоны, начался падёж скота или ещё какая-то беда. Но на миру и смерть красна. По крайней мере, бетинец знал, что не будет один умирать от голода рядом с благоденствующим соседом — ситуация столь хорошо известная у альфидов-земледельцев.

Европейские путешественники и исследователи многократно испытали действие закона гостеприимства на себе и описали его, как правило, с восхищением, с призывами к цивилизованным собратьям "поучиться у дикарей". Действительно, бескорыстие и щедрость нищего бетинца должны были выглядеть необычайно привлекательно в глазах альфида, уставшего от жадности и эгоизма своих сограждан. Возникало впечатление, что необходимый для человеческого сообщества товарообмен может осуществляться не безжалостным рынком, а чистой добротой и альтруизмом.

Но постороннему наблюдателю трудно было разглядеть парализующий эффект этого "первобытного коммунизма". Как и всякий коммунизм, он стимулировал безделье лентяев и парализовал энергию трудолюбивых. Какой смысл честному труженнику было надрываться, готовя запасы на долгую зиму, если ленивые соседи имели право нагрянуть к нему в любой момент и смести всё подчистую? Делать огромные запасы зерна в течение "семи тучных лет", действительно, должно было казаться пастухам-иудеям проявлением необычайной дальновидной мудрости египтян — недаром Библейская легенда приписала её хитроумию их соплеменника, Иосифа. Но, скорее всего, земледельческий Египет умел запасливо наполнять государственные житницы задолго до того, как кочевники-иудеи появились на берегах Нила, спасаясь от голода.

Кроме закона гостеприимства, был ещё один обычай, который мы находим практически у всех бетинцев: закон кровной мести. От Библейского "око за око, зуб за зуб" до правил возмездия в Коране, от Ореста, мстящего за Агамемнона, до Ромео, мстящего за Меркуццио, от сицилийских обрезов до кавказских кинжалов тянется бесконечная летопись "справедливых" — обычаем оправданных — убийств. Традиции вендетты настолько живучи, что мы сталкиваемся с ними и сегодня, даже среди народов, казалось бы, целиком перешедших к осёдло-земледельческому состоянию. Старейшины племён сохраняли в своей памяти выработанные веками правила осуществления возмездия и передавали их следующим поколениям. Перенесённые на бумагу эти правила могли бы составить тома. Американская журналистка Лаура Блуменфельд ездила в Албанию специально для ознакомления с канонами "кровной мести", дожившими до наших дней, и приводит любопытные сведения в своей книге "Возмездие". Один из беседовавших с ней местных "экспертов", ветеринар Симон, рассказал ей историю своего отца, относящуюся к первой половине 20-го века.

Ещё будучи молодым хозяином дома, но уже — главой семьи, отец Симона однажды ночью увидел, что кто-то пытается украсть его лошадь. Он тихо достал ружьё, подкрался к ограде и выстрелил. Пуля попала вору в сердце, убила наповал. Отец обмын труп, одел его в чистую одежду и вернул семье. Он понимал неизбежные последствия. По канону вендетты, украденная лошадь не стоит человеческой жизни. Оставался единственный способ спастись от неминуемой смерти — запереться в стенах своего дома. По албанскому обычаю, ни один человек не может быть убит, пока он находится под собственной крышей.

Симон вспоминал своё детство, которое он провёл в окружении взрослых мужчин. Ни один из них не смел выйти за порог дома. Они слонялись от окна к окну, из комнаты в комнату. Женщины работали в поле, выращивали баклажаны и перец, возили в город молоко на продажу. Только мужская кровь могла удовлетворить мстителей — старики, дети и женщины исключались. Отец Симона провёл в добровольном домашнем заключении двадцать лет. Он решился выйти на улицу только тогда, когда к власти в Албании пришли коммунисты и драконовскими мерами задавили вендетту. Но в начале 1990-х коммунизм рухнул, старые обычаи возродились как единственная форма понятного людям закона, и семья Симона получила записку от потомков убитого: "Мы не забыли о пролитой крови".¹