Охотники за голосами - Роман Романов Страница 14

Петербургской публике тогда было очень смешно, до сих пор экскурсоводы ехидничают. Но если посмотреть как раз из вашего мира, смешного-то мало! В Европе Христос уже мертв, в России – предан, и никакие тысячи золотых куполов не вернут святую веру в тысячи безбожных душ! Вы смеетесь над моими указами о запретах модных шляпок, причесок и бантов, но сегодня глупая Мода и яркие Зрелища сделали рабами миллионы миллионов, и подчиняет эта Мода людей куда сильнее, чем любой средневековый тиран. Вы смеетесь, что я послал казаков в Индию против Британской короны, а теперь тихо ненавидите американских англосаксов, поняв наконец-то, что России нет места в их англицком мире! Вы испепеляли меня насмешками, что я пытался примирить хотя бы в отечестве нашем католиков, православных и староверов! А теперь с содроганием наблюдаете на предсмертные судороги европейских приходов и монастырей, с тайным страхом глядите на каждого встречного магометанина на улице и с негодованием клеймите лжепатриархов на Окраине! Да, сударь, вы сами, право, как редкое явление, почти обо всем этом догадались… Поверьте, я нисколько не возвеличиваю себя, я просто попытался ответить на свой главный вопрос. Как мог…

Иван был увлечен монологом императора, он словно впускал в себя каждую фразу и лихорадочно старался понять сказанное. Конечно, дело было не в желтом ящике, конечно, дело было не в угадывании им добрых и пророческих мотивов Павла Первого. Дело было в чем-то другом. И вдруг он понял: главное – это его собственный старый вопрос, навязчивая идея об особой, честной демократической формуле власти в России и непобедимой технологии политических побед. Только что сама эта его идея была жестоко сброшена с пьедестала. Он чувствовал, что все его придумки и размышления на том уровне, который задает своим монологом Павел – ничтожны. Они, действительно, упираются в неразрешимый оксюморон русской власти: ее одновременного искреннего мессианства и жестокой повседневности самосохранения. Оставалась одна зацепка, и, пользуясь повисшей паузой, он спросил:

– Если по-православному тяжело править, по-советскому долго не возможно, может, получится по-демократическому? Просто пока еще не прижились нормально все эти выборы.

Царь впервые посмотрел на Ежихина с искренним недоумением. Сделал к нему несколько шагов так, что Иван вновь невольно начал рассматривать кровавые пятна на белье между отворотами камзола.

– Знаете что, майн херц, скажу вам секрет Полишинеля: никакой демократии никогда не было, нет и не будет. А то, что у вас там есть или, допустим, было в так называемой Античной Греции – это всего лишь способ обмана и успокоения тщеславия народных масс…

– Пусть так, но это не отменяет ее эффективности! Вот зачем вы мне все это рассказываете?! – забыв, что перед ним покойник, громко и возмущенно воскликнул Ежихин. – Что вы от меня-то хотите?

Павел улыбнулся, по-военному развернулся на пятках и медленно зашагал от Ежихина.

– Не кипя-ти-тесь, – медленно и отчетливо проговорил Император. – Мне просто очень жаль, что вы напрасно тратите свое время на вся-ку-ю ерунду! Россия-матушка подошла к своему очередному главному испытанию в истории. Вся Великая Россия – может именно сейчас расцвести и спасти целый мир. Русские инженеры готовы придумать невиданное, ученые открыть невозможное. Армия – стать невиданной по силе и уважению во всей человеческой истории и, может быть, даже снова вернуть любовь Христа на грешную землю. Поверьте, я это вижу так же, как сейчас вижу вас. Но главная преграда и риск – это мой вопрос, вопрос русской власти.

– Я-то причем, Ваше Величество? – взяв себя в руки, спросил Турист. – Взяли бы лучше с каким президентом или губернатором поговорили на такие темы! Что я могу? Я понимаю, что ваш вопрос самый важный, но на него только академия наук ответит, и то не сразу, как я теперь понимаю.

– Не ответит! – Павел весело засмеялся. – Никогда! Ваши академии не верят в чудо, а Россия – это обычное, в моем-то уж мире точно, чудо, и ответ может явиться только чудесным образом. Даже вы, сударь, сами завтра будете всячески пытаться объяснить самому себе, что наш разговор – это не рядовое чудо, а какая-нибудь мозговая мутация, а потом снова начнете читать всяческие дурацкие книжки и проводить глупые научные эксперименты, строить доказательства.

– А что делать?

– Главное не потерять себя! Не убегать от судьбы, не забывать про наш разговор, а там мало ли как выйдет, дуракам, вообще-то, везет…

– Погодите-погодите, – вдруг заволновался Иван, чувствуя, что разговор подходит к концу. – Вы что-то знаете про меня такое? Или мне в чем-то будете помогать, ну, таком… Или мне что-то надо совершить, такое… И кто, простите, дурак-то?

– Нет-нет, Иоанн! – Павел несколько замялся. – Ничего я такого не знаю, кроме того, что ты можешь думать иногда по-особому и при этом все равно любишь людей, что, поверь, очень редкое у вас встречается. И помогать я тебе при всем желании не смогу, я даже и не знаю, в чем именно тебе помогать. Понимаешь, тут, в нашем мире, который вы обычно не видите и выдаете за патологию нервной системы, все не так однозначно, понимаешь? Ну, тут как зеркало вашего мира, свои страсти, по крайней мере у таких, как я. Поэтому, давай, сам, сам, сам, может, еще и встретимся. Кстати, вон там плинтус отошел, видишь? Перстень там уже больше двухсот лет валяется, возьми, а то строители не сегодня завтра точно найдут…

Иван с большим напряжением ватными пальцами, потея и проваливаясь в какой-то жар, увеличил щель между плинтусом и стеной, просунул пальцы под паркетную доску и выцарапал небольшой, ажурный, с большим красным камнем перстень…

– Ух ты, похож чем-то на мой подарок, что в сумке на вокзале остался! – весело сказал Турист, поднимаясь и поворачиваясь к императору.

Перед ним была пустая, полуосвещенная уличным электрическим светом, в строительных лесах и беспорядке, полуразрушенная комната Михайловского замка…

II

Кузнечко проснулся хмур и груб. Не то чтобы постель в провинциальном мотеле его не устроила, не то чтобы Интернет не ловил, не то чтобы живот крутило или чего еще по части физиологии. Он даже с легкими мурашками по коже вспомнил первым делом Богиню, еще потягиваясь на гостиничной, типа люксовой полуторке со спинкой под Людовика XIV. Более того, радость от правильности и своевременности своего захода на губернаторские выборы первым делом возникла в его голове после первой ночи в такой, не по-московски странной, Богом забытой Паракорочке.

Впрочем, школа Кузнечко – это ого-го какая школа, и не таких видали. Поэтому он не пошел в душ, достал патриотично модный спортивный костюм «Bosсo» из маленького и тоже очень модного баула-рюкзака, надел кроссовки и, закрыв номер, явно отличаясь от типичных постояльцев, упругой походкой бывалого спортсмена прошел мимо ресепшена с красивой, но, похоже, неоднократно уже матерью при ревнивом муже сотрудницей в пуританской белой блузе.

Василий Сергеевич, действительно, с давних пор, чтобы не разонравиться женщинам и клиентам, заставлял себя бегать по утрам и по 5, и по 10, и даже иногда по 15 километров легкой, едва похожей на спортивную трусцой, не жалея ни часа, ни двух своего личного времени. Тем более что в процессе невинной полубеготни он успевал не только додумать достаточно коварные для рядового обывателя планы, но даже иногда искренне удивиться прекрасному творению Господа и местного мэра, в зависимости от парка или города, в котором он находился.