Унаги с маком или Змее-Week - Иван Быков Страница 7

Класс прыснул. Нестор Иванович улыбнулся. Он специально вызвал Лизу. Она была девочкой весьма симпатичной и неимоверно кокетливой. Кроме того, она была отнюдь не глупа. В отличие от мальчишек, которые старались привлечь к себе внимание противоположного пола тем, что несли всякую отвлеченную чушь, которая только им самим казалась остроумной, Лиза важно задавала вопросы пусть не всегда корректные с точки зрения лексики, но зато в рамках темы урока. Нестор еще в сентябре попросил ее занять место за третьей партой в среднем ряду. Здесь располагался как бы «географический центр» класса. Как только Лиза вставала и начинала говорить, мальчишки, основные источники шума, в едином порыве замолкали, как на первых, так и на последних партах, и реагировали потом организованно, сообща.

— Шестнадцатый, — исправил Нестор. — Людовик Шестнадцатый. Был казнен 21 января 1793 года на площади Революции в Париже. Перед тем, как положить голову на плаху гильотины, спросил у палача, не слышал ли тот чего-нибудь об экспедиции Лаперуза. Потом всех простил и умер, считая себя невиновным. Хотя бывают ли совершенно не виновные короли или президенты? Но — нет, Людовик был не дурак. Его можно обвинить в честности, доверчивости (если в этом можно обвинять), простодушии, нерешительности, но никак не в глупости. И не в трусости — жестокий приговор он выслушал совершенно спокойно. Кроме того, торговый договор с Англией, хоть и сыграл свою роль, но трудно назвать его причиной революционного пожара.

— А что было основной причиной? Засуха, град, неурожай? — спросил Павел Стрельцов с места (галерка все-таки).

— Действительно, в 1785 году во Франции была засуха, а спустя три года — страшный град. Но ни голод, ни разорение, ни безработица не делают революций.

— А кто делает? — все тот же Павел.

— Люди. Революции делают люди. И не те, которые возводят баррикады. И даже не те, которые кричат с трибун возводить баррикады…

— Это все пиндосы, — громко пробурчал Макс Зурабов, умный, но ленивый девятиклассник; сидел в одиночестве за предпоследней партой у окна.

— Во-первых, не пиндосы, а жители Соединенных Штатов Америки, — сдержанно исправил Нестор. — А во-вторых, поясни свою мысль.

И Макс неожиданно пояснил. Оказалось, он все-таки слушал учителя, что-то даже сумел запомнить и — о, педагогическая победа! — сделал выводы. Насколько эти выводы были истинными? Настолько же, насколько можно назвать истинным любой субъективный комментарий к историческим событиям.

— Ну, Вы же сами говорили: Франция хотела насолить Англии, своему главному торговому конкуренту. Во время войны в Америке поддержала сепаратистов. Ну, тех сепаратистов, которые теперь других называют сепаратистами. Республиканцев. Потратила все деньги на эту войну. И потом жители Соединенных Штатов Америки, — Зурабов демонстративно выделил учительский эвфемизм, — стали жировать, а французские солдаты, привыкшие воевать, вернулись во Францию. Там они не смогли остановиться и устроили резню. Ужасы демократии хлынули тогда в Европу так же, как сейчас заливают Восток. И Людовика — не важно, какой его номер порядковый, — тогда казнили так же, как сейчас казнили этих двух, не помню имен.

Брат Макса учился в выпускном классе, готовил на сегодня доклад о событиях в мире. Вот ученик и сопоставил события истории новой и истории новейшей. Нестор успел привыкнуть к наивному максимализму братьев, этой фамильной черте Зурабовых. Учителя не смущали острые, порой почти радикальные, суждения. Ребята со временем перерастут и нечаянную резкость, и показную ленцу. Нестор хотел указать на ошибки, на очевидную поверхностность заключений, но не успел — прозвенел звонок. Педагогический опыт категорично и справедливо утверждает: любая информация, предлагаемая ученику после звонка, будет утеряна безвозвратно. Ученик на уроке и ученик на перемене — два различных существа. Пусть занимаются своими «переменными» делами.

А вот учитель остается тот же. Его урок еще не закончен. Нестор Иванович устало опустился за учительский стол, чтобы заполнить журнал. Перед мысленным взором, как в фонаре Гюйгенса, проносились воображаемые картины тех далеких событий: вот разъяренная толпа раздирает на куски честных вояк, выполнявших свой долг при обороне Бастилии; вот ошалелые женщины возвращаются из Версаля, наколов на пики хлебные булки и горланя песню про пекаря, пекаршу и пекаренка — про королевскую семью, которая тут же униженно следует за этой толпой; вот король, доведенный до отчаяния, переодевается слугой и пытается бежать из собственного дворца от собственных подданных; вот наглые комиссары шныряют по домам парижан и выволакивают на улицы, а потом запихивают в тюрьмы неугодных по проскрипциям Коммуны, как это было в Риме по проскрипциям Суллы, как это происходит и сегодня по проскрипциям новых диктаторов от революционеров-демократов; вот те же комиссары рубят саблями и расстреливают из пушек беззащитных священников в монастыре Кармелитов и душевнобольных в Бисерте; вот казнят полторы сотни швейцарских гвардейцев, которые до конца оставались верны присяге и королю; вот носят на пике (не на той ли, на которой до этого носили хлеб?) перед взорами королевской семьи голову их родственницы, принцессы де Ламбаль; а вот на таких же пиках несут головы Марата, Дантона, Робеспьера — тех, кто возглавлял этот кровавый хаос. История не знает исключений. Она последовательна, как конвейер Форда, и справедлива, как Дракон в супрапозиции. И разве так важно, кого завтра назовут героем, а кого предателем? Все это Взвесь, и рано или поздно она осядет илом.