Необходимые монстры - Ричард Кирк Страница 6

Ворон истосковался по утренней свежести, пока добирался до Абсентии. Воздух был холодным и солёным. Коридалы ^[4], которых надуло с океана перед занавесом мелкого дождя, заполонили каждый квадратный фут неба. Ветер стал невидимым рельефом, искажённым отражением суши внизу. У него были свои проходы и завалы, скалы и долины, только созданы они были из вихрей и пагубных перемен давления. Любой просчёт или отвлечение от цели полёта – и камнем вниз, ворон это знал. От напряжения у него болела голова, мышцы на груди и крыльях сводило судорогой при каждом взмахе. Беспалая лапка поджималась к телу. Для облегчения он позволил ей волочиться, но это ещё больше нарушало равновесие полёта.

Абсентия был городом военных руин. Своды и башни библиотеки, гроты бывших театров и оперы стали домом для птиц. В обителях государственной власти и религии расположились медведи, лоси и волки. Монстр рассказывал ему про разрушение зоопарка, про то, как животные разбежались по городу, грозя гибелью уцелевшим в войне, а потом и в Чистке. Он умел быть красноречивым рассказчиком и многого наслушался от сестёр обители в Глазке. Им, положим, было запрещено разговаривать с ним, однако у Монстра был острый слух.

Туман наползал с предместий на проспекты и площади. Ворону было уже невмоготу сохранять корёжащуюся добычу, которую он нёс в клюве. Он силился понять, что потянуло его в город, пока не сообразил, что ему нужны ободрение и молчание недвижимых стен. В разгуле дикой воли ему было не по себе. Ворон почувствовал, как что-то преследует его с ветром, скача и бегая по тропкам спокойствия меж низвергавшихся воздушных стен. Свистящий шёпот, слышный даже в завихрениях воздуха, настойчиво нагонял на него отчаяние. Звуки эти застряли во всех трёх камерах внутри его ушей, и как он ни старался, не мог избавиться от них. Ворон был уверен, что это голос той девочки. Появившееся чувство, что куколка так или иначе живая, а он, ворон, обязан её хранить, влекло вперёд. Волшба этого налагала на него невысказанное обязательство.

Головокружение, которое уже целый час досаждало ему, теперь ещё и мешало лететь. Едва не врезался крылом в колпак над печной трубой. Делая вираж над крышами, он направлялся к каналу, выискивая безопасное место для посадки. Заметил развалины моста. Дорога обрывалась с каждой из сторон, остались три арки посреди канала, поддерживавшие плоское, поросшее бурьяном пространство. До него было не добраться никакой живности, кроме самых отчаянных хищников, а в бурьяне можно бы найти хоть какое-то укрытие. Стоило намерению сесть укрепиться, как всякое самолюбие словно ветром сдуло. Усталость навалилась, и ворон перестал махать крыльями. Паря над чёрной водой канала, он подумал, а не бросить ли куколку. Одолевала тревожная мысль, что если он сделает так, то она продолжит себе полёт к спасению, а вот он прямиком затрепыхается к смерти. Ворон проглотил стекляшку. Он не понял, как или почему так вышло. Куколка скользнула в пищевод – жирная добыча.

Ворон правил на середину приближавшегося моста, где в трещине укоренилось какое-то деревце. Вокруг всё было усыпано листьями, клочьями пробивалась трава. Тут можно будет как-то угнездиться, отдохнуть и хорошенько подумать о последствиях того, что он наделал. Ворон полетел к этому месту: чересчур быстро, чересчур напористо да ещё в расстоянии просчитался – и ударился о деревце левым крылом. Центробежная сила крутанула его вокруг ствола, и он врезался в землю одной вытянутой лапкой, голова запрокинулась, уставившись клювом в небо. От бокового падения хрустнули кости левого крыла, словно бы значили они ничуть не больше всяких тростинок, в изобилии росших под мостом.

Вечер наступил рано. Вокруг, воркуя, ходили голуби, ворон ощущал их, улегшись на отдых, распушив перья и упрятав клюв на груди. Левое крыло у него вытянулось в сторону под таким углом, что становилось понятно: летать ему больше не придётся никогда. Куколка сидела внутри, излучая тепло, словно бы жар её сотворения всё ещё не улетучился. Когда на западе осталась лишь узкая полоска света, лягушки на канале принялись за свои квакающие ухаживания. А в вышине летучие мыши пировали бабочками и мотыльками. Что-то большое плеснуло неподалеку вблизи прогнивших свай причала. Пока ворон вбирал в себя эти впечатления, мигательные перепонки его глаз надвинулись на зрачки и закрылись. Сердцебиение замедлилось, плеск воды об основание моста убаюкивал птицу. Были и похуже способы помирать, и места похуже, только вор тем не менее чувствовал, что сам себя облапошил.

В облаках появилась луна. Ворон поднял голову, с удивлением прислушиваясь к началу рассветного птичьего пения. Уже? Неужто он спал? Нить его блуждающих мыслей, казалось, не прерывалась, но свет и впрямь занимался на востоке. Впервые после кражи куколки в ушах не стоял больше шепчущий голос. На смену ему пришло что-то иное, какой-то скрип внутри его тела, который ощущался ничуть не меньше, чем слышался.

Сонливость пропала. Встревоженный, ворон попытался сложить распростёртые крылья, но они не слушались. Вместо этого его маховые перья мелко тряслись в грязи, словно бы больше ему уже не подчинялись. Следом послышался сухой треск отпадавших перьев, пришло ощущение растяжения костей, заворочавшихся в пределах мышц тела. В кончиках крыльев нарастали боль и стеснение, пока, словно бы бумагу, не прорвало и из-под кожи не вылезли тощие пальчики. Они изгибались на холодном предрассветном воздухе, стягивая с себя перья, как рукава пальто. Ворон попытался подняться, однако его ноги отросли неподобающе весу головы, которая здорово увеличилась и округлилась. Попробовал каркнуть, однако исторг из себя странную запинающуюся вереницу звуков.