Испытание сталью - Виталий Храмов Страница 52

– Национальность?

– Джедай.

– Это что такое?

– Ты у матери моей…

Опять меня бьют. Больно. Я извернулся и подставился под сапог одного из предателей. Темнота. Спасительная.

Отстойник для военнопленных. Пустырь, обнесённый стенами из колючей проволоки. Вышки, пулёмёты, прожекторы, собаки. Толпа деморализованных красноармейцев. Что странно – комсостав не отделили. У меня прокатило – я числюсь сержантом. Не попал в разряд комсостава.

Как кормили? Трёхразовое питание было в этом санатории. Три раза в неделю кидали в толпу что-то из подгнившего, протухшего, подпорченного мышами. Днём не позволяли лежать, ночью – ходить. Чуть что, очередь с вышки – и пишите письма мелким почерком.

Но и красноармейцы тоже хороши. Тут же начались типичные для зоны признаки оскотинивания – кучкование, паханы, опущенные, пайки, общак, ссучившиеся. Быстро человек теряет человеческий облик.

– Или не имел его. Только маску носил, – вставил Громозека.

Маски носили, прикрывая скотскую харю. А тут решили – не надо уже масок. Маски сброшены, господа!

Да, там, в этом отстойнике, он и появился. Громозека. После того удара сапогом в висок. Весь такой чистенький, в новенькой парадной форме, отглаженной, с погонами (!) и наградами. Сапоги блестели на солнце. Если спиной не будет поворачиваться. Потому что там – развороченная взрывом рана во всю спину – от плеча до плеча, от шеи до поясного ремня. Сквозь кровоточащее мясо торчат осколки рёбер, осколки позвонков. Вот такой он – живее всех живых.

Сказать, что я оху… похудел от его появления – ничего не сказать. Никто, кроме меня, Громозеку не видел, зато он видел. Он мог рассказать мне, что происходит за моей спиной. Никто же его не слышит. Кстати, глюки так не умеют. Глюки не могут заглянуть в закрытый ящик или в закрытую дверь и сообщить мне о том, что там, взаперти, происходит. Вот с тех пор он и таскается со мной всюду, неупокоенная душа.

Так вот, при поступлении порции свежего «мяса» и первичной обработки хивиками, этими изменниками рода человеческого, наступала и моя очередь «правила» от этого броунского столпотворения. Пришлось слегка подраться. Много, конечно, одной левой не навоюешь, но удалось отмахаться – от меня отстали со всех группировок. Изображал дикаря – сразу в пятак, даже не выслушивая. Был четырежды пропинчен толпой. Но, отстали.

Зато мне обработали руку. Тут же в лагере был лазарет, где такие же пленные медики скальпелем, пилой, бинтами, Божьей помощью и матерными молитвами пытались бороться за жизни и здоровье военнопленных. Мне составили кость, заштопали руку – всё это без малейшего намёка на анестезию (хорошо зафиксированный пациент не нуждается), наложили какой-то серо-жёлтый гипс и отправили обратно в огороженный периметр, осчастливив напутствием, что нервы на руке перебиты и чувствительность к правой кисти не вернётся. Так что я стал одноруким. Если гнить рана не начнёт. Тогда по локоть отхреначат столярной ножовкой.

– Ты совсем заврался, – осадил меня хмырь.

Я закатал рукав, показав ему почти симпатичный шрам.

– На мне всё заживает, как на собаке.

Ну, зачем это было трепать раньше времени?

– Так, хватит на сегодня. Не могу больше терпеть эту вонь. Сводите его в баню, выдайте бельё, завтра продолжим.

– А в этом санатории какой режим питания? – спросил я.

– Трёхразовый, – улыбнулся хмырь. Грустные у него улыбки.

Баня! Ещё тёплая! Вода горячая! Мыло! Бритва! Рай, гля! Ох, как хорошо! Камни ещё шипят! Пар! Веника нет, хоть так отогреться после ледяной воды этого проклятого болота!

Вертухай, что должен был меня снаружи охранять, занёс деревянную бадейку со вчерашним веником. Искренне благодарил его.

Когда я выскочил из бани, он внимательно осмотрел меня, покачал головой:

– Досталось тебе.

– Есть такое дело, гражданин начальник. Ещё раз – спасибо! Я настолько привык к отмороженному состоянию, что забыл, как это, когда тепло у сердца.

Он ещё раз покачал головой, внимательно сканируя взглядом сетку шрамов на моём теле.

– Давненько ты не мылся?

– Давненько, – ответил я и юркнул в тепло бани.

Я изначально не хотел выходить из уютного жара на холод, но нужно было показать себя этим глазам. Это же часть моей проверки. Часть «засланных казачков» так вот и «заваливаются» – из «плена» чистые приходят. А на мне – толстый слой застарелой грязи. Теперь и всё тряпьё, в котором я пришёл, перетряхнут, ощупают. Пусть ещё на вкус попробуют. Да, немецкое, нет – не трофеи. Оно до сих пор мертвечиной воняет. Трофеи мои утопли в болоте. Чуть меня не утащили на дно те сапоги, шинель и пулемёт.

После бани – ужин. Роскошный. В тушёной картошке – волокна мяса. Душистый хлеб, который я целую вечность нюхал, зажмурившись. Компот из сухофруктов. У меня даже слёзы потекли по щекам.

– Ты что? – спросил вертухай.

– Я – вернулся. Я – дошёл! К своим! А теперь хоть расстреливайте!

– Что это сразу расстрел?

– Так, вспомнилось.