Звезда Полынь - Вячеслав Рыбаков Страница 51

Квартирка была невелика, скромна и забита книгами.

Нукер на привале…

Если бы нукеры в свое время столько читали — фиг бы они завоевали чуть не весь континент.

Впрочем, чашки с раскаленным зеленым чаем уже дымились на краю стола, наскоро освобожденном — методом грубого простого сдвига — от кипы журналов. Надо же: «Дружба народов»…

— Прошу, уважаемый Степан Антонович, — сказал Шигабутдинов, гостеприимно указывая на стул, покрытый седой пылевой коростой, — и прямоугольное пятно, коросты лишенное, однозначно свидетельствовало: здесь тоже грузно почивала стопа печатных материалов неизвестного пошиба, перекочевавшая невесть куда, пока Корховой нетерпеливо метался внизу.

Корховой сел. Шигабутдинов тоже сел. Почесал щеку. И начал, будто и не прерывался — нить он держал отменно.

— Итак, продолжим. Так вот, культура-взяточник. Протестантизм сделал еще один, завершающий шаг. Теперь уже прямо было сказано, что успех и удобство есть свидетельство того, что ты угоден Богу. А тут еще Кальвинова идея предопределения: есть те, кто изначально предназначен к спасению, а есть те, кто хоть лопни — будут гореть в аду. И вот я смотрел-смотрел… Помните у Галича: «Но, от вечного бегства в мыле, недовольством земным томим, вижу — что-то неладно в мире, хорошо бы заняться им…» Смотрел я, смотрел, недовольством земным томим… И вижу: есть религии, довольно-таки нейтральные к тому, что кто-то побеждает, а кто-то проигрывает. Мол, все равно все призрачно и преходяще. Есть религии, прямо провозглашающие добродетелью принцип «падающего — подтолкни». Там успешный всегда прав, он — назначенный к посмертному спасению Божий любимец и продемонстрировал это именно земным успехом. К какой-то иной справедливости взывать бесполезно, потому что высшая, Божья справедливость в том и заключена: ради успеха, ради удобства можно все. В сущности, цивилизация англосаксов на этом выросла. Лузер! Сам дурак! Жалкий урод и ничего, кроме насмешек, не стоишь — во всяком случае, пока, остервенев, не поднимешься и не пустишь юшку бывшему победителю. Тогда — да, тогда мы тебя опять уважаем…

Чай-то пейте. Остынет. Вы любите зеленый чай?

— Как-то… не в ходу… — не в силах сразу переключиться с кальвинизма на зеленый чай, пробормотал Корховой.

— Напрасно. Калмыцкий, правда, еще лучше, но это уже на заведомого любителя, с жиром, я побоялся вам так сразу предложить… Однако ж рекомендую на будущее — очень полезно. Остынет, говорю!

— Пусть немножко остынет, а то жжется…

— Не беда. Все, что любишь, жжется.

— Это точно… — вздохнул Корховой.

Шигабутдинов взял чашку и сделал большой глоток. Похоже, он и кипящее олово сумел бы прихлебывать без видимого напряжения, не теряя мысли. Поставил чашку и продолжил:

— И есть одна мировая религия, а значит — одна-единственная культура, которая невзирая ни на что, всегда, по определению, на стороне проигравшего. Побежденного. Всегда. Которая обязательно старается унять, утихомирить победоносца и утешить, подбодрить, поддержать лузера…

А что это значит? Это очень много значит. Быть всегда на стороне проигравшего — значит, пусть и непроизвольно, оказывать на мир непрестанное давление с тем, чтобы никогда не случилось полного и последнего победителя. Чтобы не дать миру попасть в тупик чьей-то окончательной духовной победы.

Потому что культура-победитель все подомнет под себя, все переварит по собственному подобию — и, разумеется, тут же начнет умирать. Ей не с кем конкурировать, обмениваться… Ей поговорить не с кем! Не от кого взять то, чего ей не хватает. Не посмотреть на себя со стороны. Если голова закружилась и море по колено, никто ей не скажет: охолони, подумай, держись поскромней, не то таких дров наломаешь… Быть всегда на стороне побежденного — это предотвращать тупик утраты альтернатив, не давать победителю попасть в одиночество.

Робинзон только в книжке столько лет один-одинешенек ударно трудился во славу Божию, а потом легко стал цивилизатором дикаря, а как собратья приплыли, вписался в их команду крутым паханом. Когда на островах обнаруживались его реальные прототипы, они и после куда более коротких отсидок оказывались невменяемы навсегда. Выли, плакали, не понимали слов, гадили под себя… То же и с культурами. Одиночество никому не приносит добра. Полная победа одной цивилизации — это конец и крах человечества.

Вы, конечно, уже догадались, какую религию я имею в виду. Да. Русское православие. Западники издеваются: рабья страсть к уравниловке! На Руси несчастненьких любят! А это же частные, поверхностные проявления работы мощнейшего механизма уникальной цивилизации: цивилизации-балансира!

Кстати, диссидентство могло возникнуть только внутри культуры, порожденной православием. Не только им, конечно. Религия накладывается и на исторический опыт народа, и на его национальный характер… Скажем, польский католицизм и испанский католицизм — отнюдь не близнецы-братья. Так вот эти кажущиеся русофобы — наши до мозга костей, плоть от плоти именно православия, и именно русского. Все, кого мы хоть когда-то победили или просто ущемили, — во всем правы, а мы перед всеми ними — во всем виноваты. Или: евреи во всем правы, а мы перед ними во всем виноваты. Это же совершенно православный вывод, только не сцентрованный верой в Бога. И требования доходят, как всякая этика, у который ампутирован Бог, до абсурда. До бесплодного стремления просто все переиграть наоборот.

Мир съежился. Горстка цивилизаций в одной планетарной лодке трется локтями! То есть либо конфликт, либо сотрудничество. Если сотрудничество — значит, размежевание ролей. Что такое сотрудничество? Это когда каждый делает то, что у него получается лучше остальных, но при этом нужно всем остальным. Например, евроатлантическая цивилизация — мировой производитель материальных благ. Почетнейшая роль. Но сам же Запад изобрел конвейер. Конвейер исключил из производства творчество и личную ответственность — все, что дал протестантизм. С этого момента конфуцианцы оказались лучшими, чем протестанты, производителями. И у нас на глазах перехватывают эту функцию… Быть мировым утешителем и мировым усмирителем гордынь — это призвание русской православной культуры, ее врожденный талант. Однако ж надо успеть это понять, призвание не реализуется автоматически. Если мальчишка с талантом великого скрипача не зубрит гаммы, а моет чужие тачки либо щиплет по карманам, скрипачом ему не быть. Само по себе это уже обидно. Но еще обиднее вот что: занимаясь не тем, к чему талант, он всегда останется на вторых ролях, на побегушках у талантливых мойщиков и щипачей!

И вот, когда я все это понял, со мной произошло самое интересное…

Зазвонил телефон. Шигабутдинов встал.

— Прошу простить, Степан Антонович, — сказал он с безупречной вежливостью, — но я не могу не поднять трубку. Я жду звонка от женщины.

Корховой торопливо сделал несколько разрешающих, самоуничижительных пассов — мол, не обращайте на меня внимания, нет меня! — а потом, намахавшись, сообразил подняться и уйти на кухню, благо дверь была открыта. Он даже прикрыл за собою эту дверь, чтобы не мешать разговору. Надо же, женщина… Человеку годам к шестидесяти, верно…