Звезда Полынь - Вячеслав Рыбаков Страница 50

Отношение Запада к России — это отношение взяточника к не берущему мзды коллеге. Надо во что бы то ни стало либо заставить того тоже начать хватать, либо всеми правдами и неправдами добиться его увольнения.

— И кто же взяткодатель? — не выдержал Корховой. Шигабутдинов коротко покосился на него.

— Одно из краеугольных позитивных понятий европейской культуры — фаустовский человек. А кто предлагал Фаусту то да сё? Помните? Или назвать по имени?

— Помню… — усмехнулся Корховой.

— Ну, а что ж вы тогда… Да. Взяточник. А всякий взяточник больший достаток и уж подавно — большее могущество полагает доказательством правоты. Именно поэтому всякий успех России так раздражает и даже пугает там. Он противоречит картине мира, выстраданной Европой за пятнадцать веков. Православная страна, Византия, Россия должна быть несчастной, грязной, коварной, побежденной и злобно-завистливой — это доказывает, что православное, то есть русское, ибо Византии нет, а мелочь — не в счет… русское отношение к миру неверно, а европейское — верно. Ощущать себя жертвой, а Россию — постоянным агрессором в этой схеме очень важно. Ведь агрессор заведомо не прав.

Вы никогда не задумывались, отчего, скажем, хотя при Петре Первом военное могущество России выросло многократно, Европа к этому царю и его эпохе относится с большим пиететом, охотно называет Петра Великим, признает замечательным реформатором… А вот Ивана Четвертого, сгубившего куда меньше народу, обзывает кровавым тираном. А потому, что Петр в меру разумения ломал традиционную государственность России, а Иван, в меру разумения, — всего лишь укреплял. После Ивана спальники остались спальниками, а после Петра все сплошь стали какими-нибудь фельдцейхмейстерами… Ленин для европейцев и вообще левых по всему миру до сих пор замечательная фигура, хоть и с придурью, и они держат на стенках его портреты и читают, и цитируют. А вот Сталин — кровавый монстр, олицетворение мерзкого и страшного СССР. Почему? Потому что ленинский террор был направлен против российской государственности и русской традиции, а Сталин в меру разумения попытался приспособить не им начатый террор для восстановления российского могущества, и СССР при нем попытался стать наследником Российского государства.

Шигабутдинов говорил и говорил, а тем временем тротуар, постукивая под двумя парами каблуков, будто сам собой тек под ноги, и скоро Корховой, не желая сгоряча даже пытаться понять, с чем он согласен, а с чем нет, что кажется ему тривиальностью, что эпатажем, а что — истиной, понял, что уже боится: вот сейчас они дойдут до приюта нойона-батюшки, и песня закончится. Потому что эта речь, конечно, была скорее сродни песне, балладе, нежели теории — и, как из всякой песни, из нее нельзя было выкинуть ни слова.

— Впервые, — продолжал Шигабутдинов, — Россию стали числить агрессором еще со времени Ивана Третьего. Задолго до Грозного, который уж хотя бы из-за Ливонской войны мог и впрямь показаться редкостным злыднем. Нет, куда там. Ивана Третьего Запад всей мощью дипломатии провоцировал двинуть войско на турок, обещал признать Ивановы права на константинопольскую корону, все обещал — лишь бы русский Ванька отвлек турецкую экспансию с европейского направления на север, на себя. А Ванька предоставил Европу ее судьбе, наладил прекрасные отношения с крымским ханом, с турками у него не было ни задоринки, и начал именоваться «государь всея Руси». И таким образом как бы заявил претензию на все киевские земли, в том числе уже принадлежавшие Польше и Литве, не захотел чужого, но намекнул, что не отказался бы от бывшего нашего. И все — агрессор. С той поры и повелось. Очаровательно выглядит соответствующая статья Британики. Самая полная и объективная в мире энциклопедия. Да? Ну как же! Там об Иване, в частности, сказано: «ревон парте оф Юкрэйн». То есть уже как бы была когда-то, веке в одиннадцатом, что ли, самостийная и незалежная Украина, которую кто-то, правда, потом завоевал, а потом Иван Третий ее частично себе отвоевал… Собственно, мы пришли. И он резко остановился.

Заслушавшийся Корховой обнаружил, что вот еще один поворот тротуара — и подъезд.

Не хотелось расставаться. Тем более — на полуслове.

— Теперь, — сказал Шигабутдинов лукаво, — мне ничего не остается, кроме как пригласить вас, уважаемый Степан Антонович, на чашку чая. Во-первых, я не договорил, а во-вторых, давать вам от ворот поворот — это вопиющее хамство.

— Я буду крайне признателен… — неловко переступил с ноги на ногу Корховой.

Шигабутдинов покусал коричневую узкую губу.

— Но у меня просьба. Я, знаете, тут устроился, как нукер на привале. В доме — вы не представляете что творится. Гостей принимать я никак не собирался. Дайте мне четверть часа, я хоть чуток по местам расставлю все, что валяется… Простите азиату эту причуду. Не могу.

— Как скажете, Прохор Мустафович… Причуды уважаемого человека — это узоры на крышке ларца его души.

Шигабутдинов коротко хохотнул, уже с откровенной симпатией глядя на Корхового.

— Я просто-таки вижу вашу статью, которая начинается именно этой фразой. А за нею следует долгое и подробное, знаков на девятьсот, описание того, как мы по моей милости пили чай из чашек, перевернутых донышками вверх… Итак, квартира сорок три, звоните. Через пятнадцать минут.

Он повернулся было, но, словно вспомнив что-то, снова глянул вполоборота на Корхового.

— Помните, Степан Антонович, у Брэдбери? Жаль, он успел взять эти слова эпиграфом много раньше меня… — Выждал мгновение для вящей вескости и, подняв указательный палец, произнес: — Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек.

Корховой ждал бы его тут, как влюбленный, хоть час, хоть полтора. Прохор Мустафович его приворожил. Встреча с ним оказалась некоторым шоком. Прожить такую жизнь — и остаться… нет, именно в результате такой жизни… стать таким… Можно было только позавидовать.

Он взглядывал на часы каждые полминуты, похаживая взад-вперед по обсаженному шиповником тротуару, но, поскольку Шигабутдинов оставил его именно здесь, даже не пытался подойти поближе. Почему именно здесь — бог весть, скорее всего, просто случайно, но Корховой тоже был честный.

Наконец время истекло, и Корховой двинулся к дому. Скамейка у входа, мимолетно отметил он. И чего бы не ждать было, сидя на скамейке… Впрочем, она оказалась почти занята — сидели там двое парней, странно — без пива, без пепси, даже без сигарет. Один совсем еще мальчишка, лет семнадцать, но рослый, плечистый… Второй немножко постарше, профессионально жилистый, с накачанной мускулатурой. И не курят, молодцы, но как-то непривычно глазу. И говорят о чем-то своем, никому не понятном — собственно, один говорит, тот, что старше, и тон у него менторский, а младший только губу закусил.

— Погоди, не дергайся. Дай ему время. Пусть войдет, в домашнее переоденется… Может, в душ залезет. Без одежды человек вдвое беззащитней…

Корховой, как горный козел, муфлон-марал какой-нибудь, взлетел на этаж квартиры сорок три. Позвонил. Дверь открылась мгновенно.

О-о… Если это после приборки, то… Впрочем, у Шигабутдинова было только пятнадцать минут.