Осень Европы - Дэйв Хатчинсон Страница 5

В Гливице мело: с неба, где бурлили желчные тучи, мягко опускались толстые белые снежинки. Поезда местного сообщения до Стшельце-Опольске пришлось ждать два часа.

Маленький грохочущий поезд был полон силезцев, говоривших на польском с немецким акцентом и на немецком с польским акцентом. Пассажирам в купе Руди было интересно, зачем он решил посетить Гинденберг, но он говорил на немецком с заметным эстонским акцентом, а бытовало мнение – по крайней мере среди его спутников, – что балтийцы вытворяют, что им в голову взбредет.

– У меня отпуск, – сказал он. – Хочу повидать Гинденберг.

Эстонец, который хочет повидать Гинденберг, казался такой диковинкой, что все остальные вопросы отпадали сами собой, на что он и рассчитывал.

В паре километров от Гливице вдоль путей бегали польские дети и бросались в поезд камнями. Никто не обращал на них внимания; в эти дни было бы странно проехать по Польше на поезде без того, чтобы в тебя что-нибудь не бросили, или не уронили с моста, или не оставили на путях. Руди полагал, что это как-то связано с обидой поляков из-за Линии, но обида поляков из-за Линии – вещь сложная, а, кроме того, у поляков имелось еще столько поводов для обид, что было трудно сказать наверняка. Возможно, это просто мода – одно из бессмысленных невротических поветрий, которые иногда охватывают культуры, как езда на крыше лифта, загородные торговые центры или краш-музыка.

Поезд покачивался и полз через маленькие замызганные промышленные городки. Падение стены уже стало отдаленным туманным воспоминанием, но Восточной Европе по-прежнему не хватало генеральной уборки и свежей краски. В некоторых из самых загрязненных городов Польши высились грандиозные средневековые здания, но все они были покрыты столетними корками копоти. Он видел документальный фильм, в котором профессор из Ягеллонского университета в Кракове сказал, будто никто не смеет чистить здания, потому что грязь – единственное, что защищает их от кислотных дождей.

За окном – заснеженный пейзаж с пустошами, лесами, заброшенными сталелитейными фабриками и ржавеющими коксохимическими заводами, окруженными монолитными многоквартирными блоками из коммунистической эпохи. Маленькая перевернутая машина в кювете у путей, на ее колесах – шапки из грязного снега. Солнце в небе сидело низко, бледное и холодное за падающим снегом, слишком слабое, чтобы отбрасывать тени. Какие-то силезцы дальше по вагону начали петь. Руди закрыл глаза и задремал.

К северу от Стшельце-Опольске пути приходили к пограничной станции между двумя десятиметровыми заборами из мелкоячеистой металлической сетки, увенчанной экстравагантными спиралями колючей ленты. Глядеть через сетку все равно что глядеть сквозь туман. Руди видел по другую сторону автобусную остановку, людей, возвращавшихся с работы, машины, кружащие по кольцевой развязке, многоквартирные дома, фабричную трубу в оранжево-белую полоску, изливающую в небо лиловый дым.

Когда город поредел, поезд замедлился. Силезцы начали подниматься с мест и накидывать куртки, забирать багаж с полок, надевать шляпы на головы. Руди остался сидеть, где сидел, глядя в окно. Границы вдоль Балтийского побережья были не более чем формальными линиями на карте; сегодняшние приключения стали для него совершенно новым опытом, и ему было искренне интересно, как устроена процедура пересечения границы.

Поезд как будто приближался к миру, где светило молодое голубое солнце, а не то, что теперь садилось в дымке смога на горизонте. На высоких столбах висели такие яркие фонари, что на них было даже больно смотреть. Они смывали все, что оставалось от естественного дневного света, а заодно и естественные цвета на улице. Вся станция на границе лежала посреди огромной лужи этого света. Все вокруг было так хорошо освещено, что Руди задумался, не видно ли его из космоса.

Пограничная станция представляла собой компактное скопление низких кирпичных зданий вдоль платформы, которую патрулировали офицеры польской пограничной службы в черной форме. За этими строениями росли новые сетки с колючими лентами. Высаживающиеся пассажиры направлялись в одно из зданий, где переминались в четырех очередях к паспортному и таможенному контролю. Когда подошла очередь Руди, он отправил рюкзак на сканер на стойке и видел, как за ним наблюдает через монитор польский чиновник.

– Паспорт, – сказал поляк.

Руди подал паспорт, и поляк вставил его в ридер, встроенный в стойку. Бросил взгляд на один из экранов, потом на Руди.

– Цель посещения?

– У меня отпуск, – сказал Руди.

Поляк смотрел на него еще мгновение, затем достал паспорт из слота и протянул Руди.

– Проходите.

– Спасибо, – сказал Руди. Взял паспорт, прошел за стол и забрал рюкзак со сканера.

С другой стороны здания в конце короткого коридора стояла идентичная стойка. За ней сидел чиновник в униформе цвета фельдграу.

– Паспорт, – сказал чиновник на немецком.

Руди снова отдал паспорт и наблюдал, как его проверяет гинденбергец. Он представил тот же фарс в зданиях по другую сторону путей, где люди переминаются в таком же коридоре, чтобы покинуть Гинденберг. Дариуш говорил ему, что иногда на то, чтобы пропустить пассажиров одного состава, уходит четыре часа – смотря насколько кровожадно настроены в этот день друг к другу правительства каждой из сторон.