Де Бюсси - Анатолий Матвиенко Страница 5

Человек – существо, ко всему привыкающее изумительно быстро. Ночная ваза вместо ватерклозета ничуть не хуже, если слуга моментально ее унесет, а не оставит благоухать. К чулкам, колетам и кружевным манжетам скоро приспосабливаешься, тем более что тело «помнит» их, а эти предметы гардероба отнюдь не являются признаками принадлежности к меньшинствам, здесь подобным образом были одеты и натуралы, и противоположность, и любители забав на два фронта. Ботфорты на мягкой подошве и без каблуков менее удобны, чем берцы или кроссовки, но не настолько, чтобы делать из этого проблему.

Конечно, есть еще запахи, гигиена, правильнее сказать – отсутствие гигиены, с этим прискорбным обстоятельством я пытался бороться, и Жак изумился, отчего после Варфоломеевской ночи господин надумал менять белье и мыться каждую неделю, словно не в силах смыть с себя следы той резни. С чем-то пришлось смириться – с вонью большого города, с насекомыми, с немытыми руками поваров и шастающими по улицам крысами.

Окружающий мир более чем реален. Совершенно реальной стала моя квартирка на втором этаже в доме по улице Антуаз, темноватая, но просторная и добротно обставленная, внизу было предусмотрено стойло с коновязью и, главное, с крепкими запорами на воротах – лошадей здесь крали так, будто половина Парижа населена цыганами. В прошлой жизни неоднократно и целыми месяцами приходилось существовать в куда менее приятных условиях.

Гораздо больше, чем бытовые мелочи, меня занимали другие вопросы – зачем я здесь? И что же мне дальше делать?

Мои родители, правоверные коммунисты советского образца, воспитали меня в атеистическом духе, и лишь много позже в душу закрались сомнения. Я покрестился тайком еще до распада СССР, во время краткой командировки в Ярославль, задолго до Чечни и до французской эпопеи.

Верую ли? Не знаю. Но убедился, что все в жизни неспроста. Если меня вдруг закинуло в прошлое, в этом присутствовал какой-то резон. Батюшка в церкви сказал бы – божий промысел. И определенный смысл сокрыт в моем существовании здесь, а не просто в выживании, надо только его отыскать.

Я чувствовал себя агентом-нелегалом, внедренным под надежным прикрытием во враждебную страну, хоть до появления блока НАТО и даже наполеоновских войн пройдут столетия. Может, достойным поприщем станет перекройка истории, чтобы Россию (будущую) укрепить, ее потенциальных врагов ослабить? Но мне не дано знать, каких результатов добьюсь в двадцать первом веке, если на что-то повлияю в шестнадцатом, не запущу ли «эффект бабочки», предсказанный Реем Бредбери в знаменитом рассказе «И грянул гром». Например, вычислю предков Бонапарта и кастрирую его прапрапрадедушку во младенчестве… Но война 1812 года имела для России столько последствий, что уничтожь их – неизвестно что выйдет. В частности, отменится истребление польской оппозиции на западе Империи. Не сделай этого Александр I по горячим следам выступления шляхты на стороне Наполеона, следующие восстания поляков могли бы получиться намного успешнее, и к Первой мировой наша страна пришла бы слабее, без западных территорий. Или, воздержавшись от участия в разделе пирога под названием Речь Посполитая, русские могли освободить польские земли от германской и австрийской оккупации, обеспечив себя верным союзником. Облегчил бы такой поворот судьбу России – не знаю, самые верные союзники нет-нет да и воткнут нож в спину… В общем, в реформаторы истории я точно не годился.

Де Бюсси к Варфоломеевской ночи исполнилось всего двадцать три, мне в двадцать первом веке перевалило за пятьдесят. Но здесь продолжительность жизни меньше, не говоря о «естественной» смерти бретера – с клинком шпаги меж ребер.

От французского дворянина мне досталось отличное тело, довольно спортивное, тренированное упражнениями, фехтование, охота и верховая езда закалили его. Через мутноватое стекло зеркала, висящего в моей спальне, на меня по утрам глядел молодой человек с аристократически удлиненным лицом, впалыми щеками под довольно острыми скулами. Черная шевелюра и черные же усы составили контраст с белой, плохо загорающей кожей – тут приходилось носить широкополую шляпу, чтоб не покрыться пятнами на солнце, смягчающих мазей нет и в помине. Точнее, кое-какие предлагались, но ими я не рискнул бы лечить и копыта Матильды.

Бородку, делающую меня похожим на Мефистофеля, я немедленно удалил. Фамильный выпуклый подбородок де Бюсси выглядел мужественнее без густой поросли. Узкая полоска-скобочка вдоль нижней челюсти его только подчеркнула. Начисто выбриваться каждое утро – выше моих сил, тем более цирюльные таланты Жака не вызвали у меня восторга.

Глаза тоже темные, им несложно придать романтическое, слегка загадочное выражение.

На меня засматривались девушки. И мужчины определенного склада – тоже. На мужчин мне плевать, а вот барышни… Прожив свыше пятидесяти лет, первое время было трудно обуздать чувства и мысли, а особенно скрыть их, облачившись в обтягивающие кавалерийские рейтузы, когда деликатная часть тела в присутствии очередной парижской модницы приходила в неистовство. Если в прежней жизни меня соблазняли полуобнаженные красотки или затянутые в откровенное прозрачное белье, в шестнадцатом веке я моментально подстроился под здешние реалии. Все женское закрыто огромным количеством ткани, поэтому декольте или случайно мелькнувшая из-под подола ножка в аккуратном французском башмачке вызывали больше эмоций, чем развязные танцы стриптизерш в ночном клубе на Монмартре.

Здесь запросто было подхватить туберкулез, парижане в XVI веке не знали, что некоторые его формы весьма заразны, «стыдной болезни» (сифилиса) привыкли не опасаться. На альковном поле боя дворянство веселилось напропалую – с простолюдинками ради самого процесса и нехитрого, дарованного природой удовольствия, а с замужними дамами или вдовами дворянской крови – еще и для самолюбия. Чем более знатна женщина-трофей, тем больше уважения и зависти оседлавшему ее поклоннику. Высшим пилотажем считалось проникнуть в альков герцогини, и редкие счастливчики, сподобившиеся совершить этот подвиг, недолго держали язык за зубами, храня честь любовницы. Желание похвастаться брало верх над благоразумием.

Происхождение дамы совершенно не взволновало меня, когда я узнал о высокородности вдовы Чарторыйской. Эта женщина – королева во всех отношениях, независимо от титула и родословной…

Она беспокоилась без вестей от мужа, которого я пристрелил, не позволив даже умереть от шпаги дворянина. Врать не стоило, все скоро выплывет наружу. Единственный выход – полуправда.

– Боюсь, его ранение слишком тяжкое, чтобы выжить, прекрасная пани. Нападавших было около полусотни, нас гораздо меньше. Увы, я не мог действовать осторожно и не старался взять знатных противников в плен. Уцелел лишь Огинский, его я и шел проведать, когда встретил вас.

Женщина окаменела. Огромные глаза раскрылись еще шире. Как же, стоящий перед ней и отвешивающий учтивые реплики мужчина всего несколько часов назад убил ее супруга, а сейчас так спокойно об этом заговорил!

Более того, к бордовой коросте на моем плаще, быть может, примешалась и застывшая кровь Чарторыйского…

Позади вдовы послышался шум – там горестно вздохнула дородная дама отнюдь не юных лет в черном чепце. Утонув в глазах пани Эльжбеты, я проворонил сопровождающую, а та принялась свирепо квохтать по-польски. Если правильно истолковал ее слова, карга потребовала срочно убираться прочь от «французского дьявола».