Де Бюсси - Анатолий Матвиенко Страница 4

Российское правительство отреагировало жестко. В числе прочего 18-й гвардейский авиационный полк «Нормандия-Неман», сохраненный в нашей стране как кусочек славного и общего с французами прошлого, был демонстративно расформирован.

Через несколько лет французы дали задний ход. Стало очевидно, что албанское Косово, отвоеванное силами НАТО в пользу сепаратистов, – отнюдь не край несправедливо обиженных белых-пушистых, ради счастья которых имело смысл истреблять тысячи сербских нонкомбатантов. С 2010 года ветераны «Нормандии» исправно приезжают в Москву на 9 мая, но что думают действующие пилоты – неизвестно.

Чем обернется невинное задание узнать о морально-психологической атмосфере на авиабазе, я и подозревать не мог. Наверно, всему виной подспудные мысли. Засыпая с томиком французской классики в руках, много раз думал об изменении нравов за истекшие четыре с половиной века, с воцарения Бурбонов в лице Генриха IV до наполеоновской Директории и нескольких республик. Пусть книги приукрашивают действительность, но что-то такое важное, стоящее в этом непременно есть: читая «Графиню де Монсоро», «Трех мушкетеров», «Графа де Монте-Кристо», я обращал внимание, что дворянская честь, отвага, верность тогда все еще считались нормой, а коварство, интриги и ложь – отвратительными исключениями, с ними боролись положительные герои. У Александра Дюма гугенотские войны и эпоха Ришелье изображены романтично, у писателей, считающихся серьезными, – с основательной долей прозаического натурализма. Все сходились в одном – ростки рыцарства в ту пору были сильны, не вытоптаны до конца корыстью и политиканством. И что-то подсказывало мне: французские дворяне эпохи Возрождения, в основной своей массе саботировавшие уничтожение гугенотов, вряд ли согласились бы на подобное по сомнительности задание – сесть в боевые машины и вести их на бомбардировку Белграда. Честь превыше всего, и бесчестный приказ не подлежал исполнению!

В какой-то мере галантную эпоху для меня олицетворял не только Париж, но и Реймс, находящийся примерно в полутораста километрах к востоку от столицы, потому что именно здесь короновали французских монархов, произошли другие очень важные события… И что совершенно не объясняет, как мое появление в Реймсе у авиабазы повлекло столь странный поворот в судьбе, забросившей меня в Варфоломеевскую ночь 24 августа 1572 года, в разгар избиения гугенотов!

…Мой сон был бесцеремонно потревожен тряской за плечо.

– Проснитесь, мой господин! В Париже бунт! Герцог Анжуйский прислал гонца и немедленно требует вас в Лувр.

Почему-то я сообразил, что ухватившая меня пятерня размером с саперную лопатку принадлежит верзиле по имени Жак. И его странная речь, лишь в самых общих чертах напоминавшая современный французский, была вполне понятна, сверх того – я послал его седлать Матильду, черную в белых яблоках молодую кобылу, поторапливая на том же странном арго.

У меня есть лошадь? Честное слово, с детства мечтал о животном, родители отказали даже в покупке собаки, потом командировки… Но лошадь?! Выяснилось, что я недурно умею на ней ездить, и что кобыла прекрасно знает путь во дворец.

По мере приближения к зданию самого известного парижского музея пришлось признать: город очень мало походил на французскую столицу, привычную по разведывательной и дипломатической службе. Вообще, развивающееся вокруг действо по-прежнему напоминало дурной сон. По дороге то и дело попадались кучки людей, остервенело тыкающих друг в друга шпагами. Рука мимо воли стиснула рукоять (у меня тоже есть шпага? интересно, пользоваться-то ей как?), уши ловили крики, вопли, звон стали, стук подков, а уж какие запахи били по ноздрям…

У моста через Сену крепкие руки двух господ ухватили Матильду под уздцы.

– Еще один гугенот! – воскликнула фигура в черном и с полумаской на лице.

– Закажем потом заупокойную мессу на всех! – хохотнул второй.

– Месса будет кстати, – услышал я голос и не сразу понял, что он исходит из меня. – Грешен, господа, не был в храме с тех пор, как молился вместе с герцогом де Гизом.

Рука выписала крестное знамение, совсем не на православный манер.

– Простите великодушно, сударь! Вы на тот берег? Там небезопасно, пока не уничтожены последние еретики, – первый из собеседников выпустил повод.

– Чего мне бояться? Со мной Господь и верная шпага!

– Так обнажите шпагу во имя Господа, коль встретите гугенотов! – второй отцепился от Матильды и вежливо приподнял шляпу. Его лицо до усов также скрыла черная полумаска с прорезью для глаз.

Лувр, в точности такой, как на гравюрах в ранних изданиях Дюма, без стеклянной пирамиды и рекламных постеров, встретил меня россыпью огней. Механически прыгая вверх по ступеням к покоям Генриха Анжу, я столь же машинально отвечал на приветствия дворян, очевидно, знавших меня не первый день. Наконец, услышал голос брата короля:

– Где тебя носит, де Бюсси?.. Маркиз де Ренель еще жив?

Кланяясь принцу, едва сдержал удивленный возглас. Я – де Бюсси д’Амбуаз?.. Надо же! Тот самый персонаж Александра Дюма, воплощенный Домогаровым в российском сериале «Графиня де Монсоро».

Впрочем, сон разыгрывался по совершенно иному плану, нежели роман или телепостановка. С группой католиков я прикончил двоюродного дядюшку, известного гугенота, питая надежду, что получу его земли в награду, а с ними если не маркизат, то хотя бы графский титул.

Сон становился все более реальным. Видения убийства де Ренеля жгли еще очень долго… Пусть это преступление задумали де Бюсси и Генрих Анжуйский задолго до моего перемещения, я вполне мог воспротивиться, но нет – смотрел увлекательный сон широко открытыми глазами, пока Картаньес не всадил маркизу кинжал под нижнюю челюсть, и теплые капли брызнули мне на лицо… С этой минуты происходящее больше не казалось сном.

Где-то в эту эпоху, точно не помню когда, родился Рене Декарт, чтобы произнести свое знаменитое Cogito, ergo sum – мыслю, следовательно, существую, прославившись поиском высшего абсолютного знания в самосознании человека. Весь мир дан мне в моих ощущениях, в ровно той же степени он материален, насколько я его ощущаю, уверял Декарт. Объективная реальность дана нам в ощущениях, вторил ему Владимир Ильич, и Октябрьская революция подарила россиянам самые незабываемые ощущения.

Проходили дни, за ними – месяцы. Я все больше чувствовал себя человеком шестнадцатого века. Сном, давно закончившимся, стала предыдущая жизнь. Нынешняя среди людей, ранее существовавших для меня только в качестве персонажей исторических романов, захватила целиком.

Постепенно растворились иллюзии. Конечно, для дворянства честь – не пустой звук. Но и не настолько святая, как это описывалось в романах, прагматизм все чаще брал верх.

Каким-то невероятным образом во мне сохранились память и навыки прежнего де Бюсси, включая владение шпагой, кинжалом и пистолетом. А еще – странная, одновременно возвышенная и плотская тяга к ветреной Марго, жене Генриха Наваррского… Без какой-либо взаимности, отчего я был рад покинуть Париж в свите Генриха Анжу.