Грифон - Альфредо Конде Страница 40

Мирей молча, спокойно смотрела на него. Теперь, сидя в своем кресле в Компостеле, пожилой Профессор вспоминает ее взгляд, а также тот пронзительный свет, что обрамлял этот взгляд, сам весь пронизанный светом. Взгляд Мирей как бы вобрал в себя весь свет Прованса, и, возможно, поэтому Профессора так волновало теперь воспоминание о нем, о его необыкновенной прозрачности.

В тот предвечерний час они с Мирей удрали от всех и пошли на улицу Грифона, чтобы укрыться от света в сумраке дома, за жалюзи, которые приглушали его яркость своими деревянными рейками, расположенными параллельно и с небольшим наклоном, так чтобы постоянно царил полумрак в этих комнатах с высокими потолками и каминами, где можно было зажарить барашка, поворачивая его на железном пруте, приспособленном специально для этих целей. Там, в умиротворении спокойного, укрощенного света, который уже не разливался свободно по крышам, а, плененный, томился в агонии с утра до позднего вечера и наконец умирал, Приглашенный Профессор обычно подвергал себя добровольному заключению, ничем особенно не занимаясь, просто прячась от света, сводившего его с ума. Он ложился на кровать и мог лежать так часами, пока кто-нибудь не приходил вызволить его из этого заточения; и, если к тому времени уже наступали сумерки, он бывал рад избавлению; если же свет по-прежнему был пронзительным и агрессивным, он принимал приглашение покорно, без энтузиазма.

С тех пор как он приехал сюда, впервые случилось так, что он спасался бегством не в одиночестве, и он радостно побежал по Форум-де-Кардер к своему дому, держа Мирей за руку, казавшуюся такой маленькой в его руке, чувствуя на себе взгляды алжирцев, сидевших на террасах кафе, расположенных вокруг площади, в выжидательных позах; в них, скрытая за внешним спокойствием и, быть может, в нем черпавшая свою силу, угадывалась агрессивность, которую обычно вызывают страсть и эмоциональность, когда они оказываются доминантой натуры. Выходцы из долины Миньо, португальцы с севера или галисийцы с юга, тоже сидели в кафе, убивая время; царила полная безмятежность, и ничто не предвещало, что очень скоро алжирские вечера в Эксе взорвутся стычками и огласятся пронзительным криком, и лица этих людей исказятся в безудержной ярости, и на некоторых — немногих — появится даже выражение бесстрашия, а разнузданная фиглярская жестикуляция будет сопровождаться хриплыми гортанными выкриками, когда голос рвется не из груди, а возникает в горле, где тут же и погибает.

Он объяснил ей это, когда они пришли домой. Приглашенный Профессор знал, что такое насилие, он даже применял его сам; но это был другой род насилия, насилие не столь невоздержанное, не столь показное, как это свойственно средиземноморским народам. Он ощущал беспокойство, так бывало всегда, когда он проходил по району Форум-де-Кардер, в одной части которого жили студенты, а в другой — алжирцы; здесь могли произойти нежелательные встречи, ожидание которых приводило его в нервное, возбужденное состояние и даже внушало страх. Сегодня он пересек Форум-де-Кардер, зная, что за ним наблюдают, и зная также, что от руки Мирей он получает мужество, которого ему недоставало, что он зависит от нее и в случае необходимости ее присутствие сделает его сильным. Он шел, испытывая страх, страх, что кто-нибудь начнет приставать к девушке и ему придется дать отпор оскорблению, грубости, возможно, попытке дать волю рукам со стороны кого-нибудь из этих невеселых переселенцев, смотревших на них как на еще одну составляющую этого дня и того одиночества, что их окружало. Эти люди не проявляли по отношению к ним ни гнева, ни ненависти, ни любви, но наш старый Профессор не знал этого. В том, что было безразличием, он видел презрение, а в неподвижности взгляда и внешней лености тел — напряженное затишье, предшествующее прыжку кошки. Поэтому он подошел к дому, рассуждая о насилии в литературе.

— Завтра, Мирей, я буду говорить о сексе и о насилии в литературе моего народа. В ней есть не только лиризм, не только юмор и ирония, но и насилие: не такое насилие, как ваше, высокопарное и мифическое, а иное, магическое и спокойное, более жестокое и, несомненно, ужасное — ведь мстят не сразу, а на холодную голову. Насилие детей у Касареса [88]и у Феррина [89], насилие кутил у Эдуардо, насилие над расстрелянными у Селы [90]или Конде [91], насилие рассудительных и мирных людей, которое в определенный момент выходит из берегов, и тогда начинается наводнение, которое уже не остановить, разрушительное и долгое.

Мирей слушала его, не особенно понимая, к чему он клонит, пока несколько дней спустя во время одного киносеанса ей не представился случай убедиться в том, что насилие действительно может таиться до поры до времени, пока вдруг не разразится оглушительным взрывом непонятно отчего. Едва начался показ фильма, Профессор, взяв девушку за руку, откинулся в кресле и положил голову на спинку. Вскоре после этого Мирей удивил непонятный возглас: «Ччч-ер!» — тихо, но весьма выразительно воскликнул писатель, закидывая руку за спину и ударяя зрителя, сидевшего сзади, по колену, которым тот, сидя в точно такой же позе, как Приглашенный Профессор, придавил его волосы к креслу, да так, что, пытаясь пошевелиться, он не только ощущал резкую боль, но и терял несколько из немногочисленных еще оставшихся у него волос. Потом девушка увидела, как писатель повернул голову и на самом изысканном французском, на какой он только был способен, объяснил собрату по кинематографическому просмотру, что произошло.

«Ччч-ер!» еще не раз сопровождало просмотр фильма, и Профессор сообщал о причиненном ему вреде, требуя внимания и приличного поведения, поскольку это уже начинало его раздражать. Затем следовало небольшое объяснение в форме вопроса, обращенного к Мирей, — Профессор желал знать, продиктовано ли поведение этого типа, мальчишки двадцати с небольшим лет в компании себе подобных, тем, что перед ним иностранец, или тем, что перед ним пожилой мужчина в обществе молодой девушки, а может быть, в эмоциональном порыве, который вызывали у него звездные войны, разворачивающиеся на экране, парень полностью забывал о существовании своего соседа, снова упираясь коленом в спинку кресла и больно прижимая ему волосы; но Мирей не могла ничего объяснить, да и не должна была делать этого.

Постепенно возгласы становились все громче, наконец парень сказал, чтобы Профессор предупреждал его, когда он прижимает ему волосы, от чего тот категорически отказался; ему казалось нелепым громко говорить этому сосунку на своем плохом французском, что тот ему prend les cheveux [92]; он предпочел успокоиться и ограничиться постукиванием по колену, закидывая руку за голову поверх спинки кресла. Но эту операцию приходилось повторять все чаще, объяснения звучали все громче, и Профессор стал всерьез задумываться, уж не потешаются ли мальчишки над его сединами и не собираются ли они окончательно лишить его волос таким простым и быстрым способом; и тут он ощутил, как внутри у него закипает обида, — ведь он, несомненно, выглядел смешно, — и он решил ничего больше не говорить: он знал, что зрители рядом только и ждут потехи, он чувствовал, что они улыбаются в темноте, и решил положить голову на спинку и не шевелить ею какое-то время; только так, не меняя позы, он надеялся избежать того, что начал уже воспринимать как дурацкий выпад со стороны мальчишек, сидевших за ним.